13 декабря. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ отмечает Генрих Гейне..

Гейне - сумрачный германский гений - родом из Дюссельдорфа. Родился он чуть раньше Пушкина, а умер немного позже. В общем, они современники.


Генрих Гейне (1797-1856), немецкий поэт и прозаик, критик и публицист, которого ставят в один ряд с Гете, Шиллером и Г. Э. Лессингом.

Ненавидимый нацистами классик немецкого романтизма Генрих Гейне

Уходит Счастье без оглядки.
Не любит ветреница ждать.
Рукой со лба откинет прядки,
Вас поцелует - и бежать.

А тетка Горе из объятий
Вас не отпустит, хоть стара.
Присядет ночью у кровати
И вяжет, вяжет до утра.

Генрих Гейне считается последним поэтом «романтической эпохи» и одновременно её главой. Он сделал разговорный язык способным к лирике, поднял фельетон и путевые заметки до художественной формы и придал ранее не знакомую элегантную лёгкость немецкому языку. На его стихи писали песни композиторы Франц Шуберт, Роберт Шуман, Рихард Вагнер, Иоганн Брамс, П. И. Чайковский и многие другие.

Родился 13 декабря 1797 года в семье обедневшего еврейского купца в Дюссельдорфе, торговавшего тканью. Кроме него в семье росли ещё трое детей - Шарлотта, Густав и Максимилиан. Первоначальное воспитание Генрих получил в местном католическом лицее, где ему была привита любовь к пышности католического богослужения. Воспитанием сына серьёзно занималась мать Бетти (Пейра). Образованная и мудрая женщина, она хотела обеспечить Генриху хорошее образование.

После изгнания французов и присоединения Дюссельдорфа к Пруссии Генрих переходит в экономическое училище. После этого Генриха отправили на стажировку во Франкфурт-на-Майне. Это была попытка сделать из мальчика продолжателя родовой финансово-торговой традиции. Но она провалилась, и Генрих вернулся домой. В 1816 году родители отправляют сына в Гамбург, где у его дяди, Соломона Гейне, был банк. Как настоящий педагог, он дал Генриху возможность раскрыть свои способности и поставил племянника во главе маленькой компании. Но Генрих «успешно» провалил дело меньше, чем за полгода. Тогда дядя поставил его вести бухгалтерские счета, но Генрих всё больше увлекался лирикой. Поссорившись с дядей, Генрих снова возвращается домой.

За три года, проведенные у Соломона, он влюбился в свою кузину Амалию, дочь дяди Соломона. Любовь осталась безответной, и все переживания Генриха нашли выход в его стихах - особенно хорошо это видно в «Книге песен».
Кто влюбился без надежды,
Расточителен, как бог.
Кто влюбиться может снова
Без надежды - тот дурак.

Это я влюбился снова
Без надежды, без ответа.
Насмешил я солнце, звезды,
Сам смеюсь - и умираю.

Родители дали согласие на поступление сына в университет. Сначала он поступил на юридический факультет Боннского университета. Но, прослушав всего одну лекцию, Гейне увлекается посещением лекции по истории немецкого языка и поэзии, которую читал Август Шлегель. В 1820 году Гейне переходит в Гёттингенский университет, однако его исключают за вызов одного из студентов на дуэль, которым он отреагировал на оскорбления. С 1821 по 1823 год Гейне учится в Берлинском университете, где слушает курс лекций у Гегеля. В это время он приобщается к литературным кругам города. В 1825 году перед получением диплома доктора он вынужден был креститься, так как дипломы выдавались только христианам.

Поддержка Гейне Июльской революции 1830 года заставила поэта, уставшего от постоянной цензуры, переехать в Париж. Только после 13 лет, проведенных во Франции, Генриху повезло снова оказаться на родине. Летом 1848 года по Европе прошел слух о смерти поэта, на самом же деле он, попрощавшись в мае с белым светом, оказался прикованным к кровати из-за болезни. Ещё в 1846 году у него начался прогрессирующий паралич, но он не потерял интереса к жизни и продолжал писать. Даже после восьми лет болезни Гейне не сдавался и даже сохранил чувство юмора. В 1851 году вышел его последний сборник - «Романсеро». В сборнике чувствуются скептицизм и пессимизм. Вне всякого сомнения, в нём отразилось физическое состояние поэта.

Самые известные в России стихотворения Гейне - «Лорелея», которую знают все школьники, изучающие немецкий, и «Сосна», которую перевёл М.Ю. Лермонтов:
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна.
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей всё, что в пустыне далёкой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растёт.
Этот талантливый перевод грешит двумя неточностями. Немецкое слово Fichtenbaum, «сосна», - мужского рода, то есть это стихи о несчастной любви мужчины к женщине. А Morgenland (у Лермонтова - «край, где солнца восход») означает не что иное, как Ближний Восток. У Гейне здесь очевидная отсылка к пустыням и утёсам Палестины. Не случайно перевод Лермонтова называют вольным.

Гейне был необыкновенно популярен в Германии, но его отношения с современниками не были гладкими. «Гейне брызжет своим ядом на врагов», - говорили про него. В нескольких немецких землях его книги были запрещены. Один писатель обещал Гейне «найти и придушить» его, если тот напишет хотя бы одно плохое слово по его поводу. Кузены поэта потребовали убрать любые упоминания об их семье из готовящихся к печати «Мемуаров» Гейне взамен на возобновление стипендии.

Гейне шутил обо всём на свете. «История литературы - это большой морг, где всякий отыскивает покойников, которых любит или с которыми состоит в родстве».

Над пеною моря, раздумьем объят,
Сижу на утесе скалистом.
Сшибаются волны, и чайки кричат,
И ветер несется со свистом.

Любил я немало друзей и подруг.
Но где они? Кто их отыщет?
Взбегают и пенятся волны вокруг,
И ветер протяжно свищет.

Четверть века Гейне прожил в Париже. Франция стала его второй родиной. В 1834 году в одной из парижских лавок тридцатисемилетний Гейне встретил свою будущую жену - дочь крестьян, сироту, детство которой прошло во французской глуши. В Париж Матильду Миру забрала тетушка-башмачница. Матильда была очаровательной, доброй девушкой, которая при всех своих достоинствах не умела в девятнадцать лет ни читать, ни писать.

Последние годы жизни Гейне был прикован к постели, которую с горькой иронией называл «матрасной могилой».

Одним из его любимых посетителей стал Карл Маркс.
Гейне был дальним родственником Карла Маркса по материнской линии. Примечательно, что, познакомившись в 1843 году в Париже, они не подозревали о своём родстве. Поэт был очарован умом этого молодого философа и почти ежедневно приходил на улицу Вано поговорить о политике и литературе. Оба они разделяли пристрастие к французским утопистам. Карл призывал Гейне поставить свой поэтический гений на службу свободе: «Оставьте эти вечные любовные серенады и покажите поэтам, как орудовать хлыстом».

После прихода Гитлера к власти нацисты быстро поняли, с кем состоит в родстве этот «истинно-немецкий» поэт. Его книги были изъяты из всех библиотек и сожжены
В годы нацизма в Германии Гейне был запрещен, и все его памятники были разрушены. Среди книг, которые нацисты публично сжигали в 1933 году, были и работы Гейне. Эти костры подтвердили его гениальное пророчество: "Где они сжигают книги, будут позже жечь людей".

В 1911 году Джон Доу сказал о Гейне: "Этот поэт создал многих вещей, которые будут жить и тогда, когда и Германии и немцев, вероятно, не будет и в помине."


На стихи Гейне писали музыку многие композиторы, в том числе Шуберт и Шуман. В честь поэта учреждены две литературные премии: в 1956 году Министерством культуры ГДР "Генрих Гейне" и в 1972 году премия в его родном городе Дюссельдорфе.
Когда тебя женщина бросит, - забудь,
Что верил ее постоянству.
В другую влюбись или трогайся в путь.
Котомку на плечи - и странствуй.

Увидишь ты озеро в мирной тени
Плакучей ивовой рощи.
Над маленьким горем немного всплакни,
И дело покажется проще.

Вздыхая, дойдешь до синеющих гор.
Когда же достигнешь вершины,
Ты вздрогнешь, окинув глазами простор
И клекот услышав орлиный.

Ты станешь свободен, как эти орлы.
И, жить начиная сначала,
Увидишь с крутой и высокой скалы,
Что в прошлом потеряно мало!



Произведения Гейне легко читаются – отчасти потому, что он умел о многом сказать просто и коротко, а отчасти потому, что он никогда не вдавался в пространную полемику, предпочитая короткие стихи или прозу и легко переходя от одной темы к другой. Его популярность, но отнюдь не истинное его место в литературе, зиждется на стихах, на блестящих и неподражаемых песнях (Lieder), широко известных во всем мире. Он был не только прирожденным поэтом, но и блестящим прозаиком, соединяя в своих произведениях ясность Лессинга, которым он восхищался, с гением Ницше, который восхищался им.

Двое перед разлукой,
Прощаясь, подают
Один другому руку,
Вздыхают и слезы льют.

А мы с тобой не рыдали,
Когда нам расстаться пришлось.
Тяжелые слезы печали
Мы пролили позже - и врозь.

Весь свой творческий путь Гейне прошел с острым сознанием несовместимости высокой мечты и действительности. Оставаясь страстным мечтателем, он всегда был тесно связан с реальностью, и высшее счастье мыслилось им как земное счастье земных людей. И сегодня, в XXI веке, Гейне не постарел и не устарел. Откройте любое из его стихотворений, и вы в этом убедитесь. Закончим же рассказ о судьбе и творениях великого поэта теми же словами, какими завершил поэму «Германия. Зимняя сказка» Генрих Гейне:
Над буйно поющим пламенем строф
Не властен никто во вселенной.


Поэт, который делал читателей счастливыми, умер 17 февраля 1856 года в Париже. Его последними словами были: «Писать! Бумаги, карандаш!»
Гейне похоронен в Париже на кладбище Монмартр.

Могила Генриха Гейне.
Кладбище Монмартр, г. Париж

"Право, не знаю, заслуживаю ли я того, чтобы гроб мой украсили когда-нибудь лавровым венком. Поэзия, при всей моей любви к ней, всегда была для меня только священной игрушкой или же освящённым средством для небесных целей. Я никогда не придавал большого значения славе поэта, и меня мало беспокоит, хвалят ли мои песни или порицают. Но на гроб мой вы должны возложить меч, ибо я был храбрым солдатом в войне за освобождение человечества!"

Надгробный памятник Генриху Гейне установлен не только в Париже. После многих лет непризнания немцы украсили и свою Унтер ден Линден памятником их великого поэта.

Не подтрунивай над чертом,
Годы жизни коротки,
И загробные мученья,
Милый друг, не пустяки

А долги плати исправно.
Жизнь не так уж коротка, -
Занимать еще придется
Из чужого кошелька!

Цитаты Генриха Гейне

Чем выше человек – тем легче попадает в него стрела насмешки; в карликов попадать труднее.


Женская ненависть, собственно, та же любовь, только переменившая направление.

Когда уходят герои, на арену выходят клоуны.

Если великая страсть овладевает нами во второй раз в жизни, у нас, к сожалению, нет уже прежней веры в ее бессмертие...

Что такое любовь? Это зубная боль в сердце.

Единственная красота, которую я знаю, - это здоровье.


Мудрость существует в единственном числе и имеет точные границы, а глупостей тысячи и все они безграничны.

Молчание - английский способ беседовать.

Когда порок грандиозен, он меньше возмущает.

ДОБРО лучше красоты.

Не занятый делом человек никогда не может насладиться полным счастьем, на лице бездельника вы всегда найдете отпечаток недовольства и апатии.

Принято прославлять драматурга, умеющего извлекать слезы. Этим талантом обладает и самая жалкая луковица.

Если в нас любовь живет, мы вечные.

Все здоровые люди любят жизнь

Ангелы зовут это небесной отрадой, черти - адской мукой, а люди - любовью.

Глубочайшая истина расцветает лишь из глубочайшей любви.

Мудрые люди обдумывают свои мысли, глупые - провозглашают их.

Женщина – одновременно яблоко и змея.

О, этот рай! Удивительное дело: едва женщина поднялась до мышления и самосознания, как первой ее мыслью было: новое платье!

Я бы не сказал, что женщины не имеют характера, – просто у них каждый день другой характер.

Женщины творят историю, хотя история запоминает лишь имена мужчин.

Немецкие женщины опасны своими дневниками, которые может найти муж.

Женщины знают только один способ нас осчастливить и тридцать тысяч способов сделать нас несчастными.

Да, женщины опасны; но красивые не так опасны, как те, которые обладают умственными преимуществами более, чем физическими. Ибо первые привыкли к тому, чтобы мужчины ухаживали за ними, между тем как последние идут навстречу самолюбию мужчин и, приманивая их лестью, добывают больше поклонников.

Когда-то я думал, что всего ужаснее женская неверность, и, чтобы выразиться как можно ужаснее, я называл женщин змеями. Но увы! Теперь я знаю: самое ужасное – то, что они не совсем змеи; змеи ведь могут каждый год сбрасывать кожу и в новой коже молодеть.

Каждый человек - это мир, который с ним рождается и с ним умирает; под всякой могильной плитой лежит всемирная история.

Лет шесть тому назад в Париже на кладбище Монмартра можно было еще видеть серую плиту. На ней стояло только два слова «Henri Heine». Всего два, и то иностранных, слова над останками немецкого поэта; два слова, оставленные стоять в течение целых 45 лет на камне, в хаосе усыпальниц парижской бедноты... О, у немцев, очевидно, был не один, а много поэтов, которые назывались Генрих Гейне! Я не думаю, конечно, чтобы поэты так уж нуждались в чьей-нибудь признательности, тем более посмертной, да еще в виде такой претенциозной нелепости, как мавзолей .

Но грустно думать, что для поэта не нашлось даже каменных слов на том языке, которому он сам оставил венок бессмертной свежести. Можно, пожалуй, предположить, что не только соотечественники Гейне, но и вообще все люди, думающие по-немецки, так прочно и раз навсегда обиделись на его выходки против орла Гогенцоллернов или знамени Фридриха Барбаруссы , что в их глазах для кары Гейне оказалось мало даже его двадцатилетнего изгнания . Когда-то Прометей горько оскорбил отца богов профанацией его стихии: он был сурово наказан, но тот же Зевс родил и героя, положившего конец пытке титана. Неужто же олимпийцы оказались менее злопамятными, чем бюргеры Дюссельдорфа и Франкфурта?

В настоящее время, благодаря покойной австрийской императрице, могила Гейне украшена достойно ее червей , но оценка автора «Германии» на его родине далеко не свободна еще и теперь от горечи оскорбленных им когда-то патриотов, фарисеев и тупиц. Последние двадцать с лишком лет проведены были Гейне среди французов, и между французами у него было немало друзей. Безумный Жерар де Нерваль отмечал Гейне его германизмы, а Т. Готье не только восхищал его, но влияние этого несравненного художника, несомненно, сказалось и на эстетизме «Романцеро». Тем не менее французы никогда не считали его своим. Он не был для них даже Тургеневым или Мицкевичем.

Среди немцев они и Бисмарка и Ницше считают гораздо родственнее себе по духу, чем рейнского трубадура. Больной Гейне обмолвился как-то, говоря о Франции, такой фразой: «Легкость этого народа меня утомляет», – и вот через полвека после его агонии французы все еще не могут забыть этой фразы. Если Гейне кого-нибудь боготворил, кроме женщин, которыми хотел обладать, так разве одного Наполеона. И сколькие французы до сих пор не могут простить ему этого: гренадеры и барабанщики Гейне не менее, чем беранжеровские grand"mér"*ы вызывают у французов, переживших Вторую империю, невольную горечь; при этом некоторые из них, желая прикрыть свое недовольство, умудряются расслушать в бряцании наполеоновской легенды даже отзвуки «старых счетов еврейского квартала». Поляки? Но простят ли они когда-нибудь Гейне его Крапюлинского ?

Если есть – не решаюсь сказать народ, но общество – интеллигенция, – которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счетов, – так это, кажется, только мы, русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев. Кто из поэтов наших, начиная с Лермонтова, не переводил Гейне (Майков, Фет, Алексей Толстой)? Гейне имел даже как бы привилегированных русских переводчиков, тесно связавших с его поэзией свои имена: таковыми были М. Л. Михайлов и ныне здравствующий П. И. Вейнберг . Правда, русские всегда понимали Гейне своеобразно, но что мы не только чувствовали его обаяние, а провидели его правду лучше других народностей, – это не подлежит сомнению. И на это было много причин. Во-первых, русскому сердцу как-то трогательно близко все гонимое, злополучное и страдающее, а таков именно Гейне.

Далее, мы инстинктивно уклоняемся от всего законченного, застывшего, общепризнанного, официального: истинно наша муза это – ищущая дороги, слепая муза Тютчева, если не кликуша Достоевского. И поэзия Гейне, эти частые июльские зарницы, эта «легенда веков при вспышках магния» , как превосходно выразился о поэзии Гейне один французский писатель, своеобразно воспринятые нашей больной славянской душою, показались ей близкими, почти родными: они не испугали ее, как «отравленные цветы» Бодлера , и не оставили ее холодной, как всевозможные классики, начиная с Эсхила и кончая Мореасом (причем, увы, не следует пропускать и Олимпийца из Веймара). Самая антиклассичность Гейне сближала его с нами. Когда-то Шиллер с увлечением и даже проникновенно рядил своих современников в маскарадные костюмы олимпийцев. Но Шиллер любил античность. И, конечно, сам он первый чувствовал, что пишет совсем не то, что читал. Не так было с Гейне. Стоит прочесть «Северное море» , и вы поймете, что классическая застылость контуров и даже эмблематичность олимпийцев прямо-таки была ему не по душе, оскорбляла его эстетически. Посмотрите, что он сделал с Посейдоном! А Амфитрита – эта торговка рыбой – и эти глупые дочери Нерея? Правда, в «Романцеро» мелькнул очаровательный Аполлон , но что за прозаический дублет Гейне дает к нему тут же в Рабби Файбише из амстердамской синагоги!

Гейне был врагом всякой религии, поскольку она слагается в канон и требует догматов. Если какой-нибудь теолог дочел до конца книгу его «Еврейских мелодий», то он, разумеется, никогда не простит памяти Гейне его «Диспутации».

В этой пьесе талмудист спорит с францисканцем о преимуществе веры; спор ведется жаркий, и победа клонится то на ту, то на другую сторону. Наконец, бойцы выбились из сил. И одной из белокурых героинь Гейне надо решить, кто же победил на турнире. К сожалению, впечатление от доводов получилось у Бьянки хотя и вполне определенное, но нераздельное, и, главное, оно уже совершенно не подходило к богословской материи... Если Гейне не допускал религии, как канона, то еще более чуждыми казались ему ее философские суррогаты вроде деизма. И тем не менее Гейне решительно не мог жить ни без религиозных иллюзий, ни без контроверз в сфере богословия. Даже кощунство Гейне есть, в сущности, признак его непрестанной религиозной возбудимости. Нам ли, впрочем, русским, среди которых вырос Достоевский, не понимать этой своеобразной карамазовщины? Насколько она была в натуре Гейне, можно видеть из того, что, приступив к своему «Романцеро» с твердым намерением не допускать в эту книгу кощунства, Гейне трижды на ее страницах изменил своему, никем не вынужденному у него, обещанию: в «Христовых невестах», в «Вицли-Пуцли» и в «Диспутации». Впрочем, я не возьмусь утверждать, что, кроме этих трех пьес, серные искорки с факела гейневского бесенка не попали и в другие еще места его сборника. Любя в богословиях всех стран лишь фейерверк, игру ума, в самой религии Гейне любил ее пафос. О, не риторический, конечно, а настоящий пафос: тот, например, который светится в «Кевлаарских пилигримах» . Среди молебных даров Мадонне-целительнице принесено было в Кевлаар восковое сердце, – и вот богоматерь, приблизившись к постели больного юноши, у которого умерла невеста, останавливает источник неусыпляемых мучений, оставляя больного бездыханным. Совершилось чудо, и Гейне не выпускает на этот раз своего бесенка. Есть пафос, которому Гейне не только всегда и беспрекословно верил, но к которому он относился с каким-то болезненным состраданием, – это был пафос сердца, раненного безнадежной или обманутой любовью. Религиозный экстаз был, может быть, любимейший из тех, которым Гейне отдавался во власть, но экстаз должен был быть при этом кристально чистым и безудержно свободным, как радужный водомет среди пыльного города в жаркий полдень.

Именно такое впечатление оставляет пьеса «Мир» в первом цикле «Северного моря». Вовсе не надо проходить через купель или учиться катехизису, чтобы воочию и неотразимо почувствовать всю необходимость и истинность Христа, который явился поэту ярким солнечным днем на волнах Северного моря.

Челом уходил он в небесную высь,
А руки воздетые он простирал
Над сушей и морем;
Сердцем в груди его было
Пламенно-яркое солнце.
Озаряя и грея,
Струило лучи благодати оно
И кроткий, любящий свет свой
По суше и морю.
Колокольные звуки тянулись торжественно
Взад и вперед, тянули, как лебеди,
На вязях из роз, скользивший корабль,
Играя, тянули его к зеленевшему берегу . (Пер. М. В. Прахова)

Ирония Гейне в религиозной области, конечно, не вполне совпадает с нашей: она гораздо острее и безнадежнее. Но что сближало отношение Гейне к положительной стороне религии с тем, которое отличает русскую интеллигенцию, – так это боязнь, чтобы религиозное чувство не профанировалось привычкой, деспотизмом, тупостью или бессердечием. При более глубоком анализе открывается различие: для Гейне религия оправдывается красотой пафоса или иллюзиею, для русской души – самоограничением и подвигом. Но что более всего делает Гейне русским, так это, конечно, его отношение к родине. Вообще, любовь Гейне я бы скорее всего назвал дикою.

В ней всегда было что-то безоглядное, почти безумное, как и в самой натуре поэта, несмотря на весь ее эстетизм или, может быть, именно в силу преобладания в ней эстетического начала. Представьте себе человека, который только что грозил остричь когти проклятой птице, если она попадет когда-нибудь в его руки, и какой птице? И вдруг он же, со слезами умиления, целует руку богатого кузена при одной только мысли, что этот еврей не оставит своими милостями его Матильду , когда не станет в живых ее поденщика. Любовь Гейне к родине не могла бы уложиться ни в какие рамки. Это не «Дрожащие огни печальных деревень» из лермонтовской «Родины».

Но все же русское сердце отлично поймет Гейне! Для Гейне любовь к родине была не любовью даже, а тоской, физической потребностью, нет, этого мало: она была для него острой и жгучей болью, которую человек выдает только сквозь слезы и сердится при этом на себя за малодушие.

Прощай, мой кипучий французский народ,
Прощайте, веселые братья!
Дурацкой тоскою от вас я гоним,
Но скоро вернусь к вам опять я.
Что делать? Представьте – душа у меня
Болит от томительной грусти
По запаху торфа родимой земли,
По репе и кислой капусте,
По черному хлебу, по вони сигар,
Ночной охранительной страже,
Блондиночкам-дочкам пасторских семейств,
Гофратам и грубости даже,
По матери тоже – открыто скажу –
Томлюсь я глубокой тоскою;
Тринадцать уж лет я не виделся с ней,
Старушкой моей дорогою.
Прощай и жена моя милая! Ты
Не можешь понять мою муку:
Тебя я целую так крепко, но все ж
Решаюсь на эту разлуку.
Мучительной жаждой уносит меня
От счастья, сладчайшего в жизни.
Ах, я задохнусь, коль не дать подышать
Мне воздухом в милой отчизне,
До спазмов доводит волненье, тоска,
Растя все сильнее, сильнее...
Дрожат мои ноги от жажды попрать
Немецкую землю скорее . (Пер. П. И. Вейнберга)

Здесь не место распространяться о своеобразностях русифицирования Гейне в наших переводах. Лучшие из этих переводов, хотя бы того же Михайлова, при всей их несравненной задушевности, делают Гейне немножко плаксивым, а его стих однообразно певучим, как ланнеровский вальс , долетающий к нам через толстую каменную стену. В переводах Ал. Толстого немецкий поэт точно любуется собою, а у Майкова, наоборот, он становится сух и грозен. Но все это, в сущности, мелочи. Кто из нас может сказать, что он никогда не переживал хотя бы нескольких страниц из Гейне, и при этом вовсе не темпераментом, не в смысле юношеских разочарований, а как-то глубже, идейнее; нет, даже не идейнее, а полнее, целостней, душевнее. Нападки на Гейне нам, русским, или тяжелы или непонятны; к тому же в них часто чувствуется пессимистическое веяние антисемитизма.

Сделать беглую характеристику Гейне или хотя бы одной его стихотворной поэзии крайне затруднительно. Пусть стихов у Гейне наберется втрое меньше, чем прозы, так как ведь проходили десятки лет, в течение которых мог он не придумать ни одной рифмы, – но в результате он все же дал в своих стихах безмерно и, главное, разнообразно много. Просто глаза разбегаются! Займешься одним, набегает другое... Возьмите одно «Лирическое интермеццо»: сколько здесь этих безыменных, маленьких, но таких законченных пьес – перлов, сжавших в один миг, в один вздох целую гамму ощущений, в падающей капле – отразивших целый душевный мир. К сожалению, именно в этой области «великих мук, вмещенных в малые песни», наши переводы чаще всего неудовлетворительны, и мне приходится их оставить, не цитируя вовсе. В самом деле, ведь нет ничего легче, как, обесцветив юмористическую рифму, не заметив аллитерации, затушевав символический нюанс, придать характер общего места самому трепетному лиризму. Для тех, кто не может прочитать в подлиннике: Aus meinen grossen Schmerzen или Philister in Sonntagsröcklein – лучше будет не читать их вовсе. Самая буквальность русских переводов подчеркивает их безнадежную неверность.

Вот в качестве примеров гейневской лирики два перевода, очень далекие от совершенства, но по крайней мере подходящие к той музыке, которая для них существует:

* * *
Мне снилась царевна в затишье лесном,
Безмолвная ночь расстилалась;
И влажным, и бледным царевна лицом
Так нежно ко мне прижималась.
– Пускай не боится твой старый отец:
О троне его не мечтаю,
Не нужен мне царский алмазный венец;
Тебя я люблю и желаю.
– Твоей мне не быть: я бессильная тень, –
С тоской мне она говорила, –
Для ласки минутной, лишь скроется день,
Меня выпускает могила .

Двойник
Ночь, и давно спит закоулок:
Вот ее дом – никаких перемен, –
Только жилицы не стало, и гулок
Шаг безответный меж каменных стен.
Тише... Там тень... руки ломает,
С неба безумных не сводит очей...
Месяц подкрался и маску снимает.
«Это – не я: ты лжешь, чародей!»
Бледный товарищ, зачем обезьянить?
Или со мной и тогда заодно
Сердце себе приходил ты тиранить
Лунною ночью под это окно?

Однообразие некоторых гейневских символов, насыщенную цветочность его поэзии, несколько напоминающей в этом отношении лирику древних евреев, – эти розы, лилии, фиалки, сосны и пальмы, ели, соловьев, шиповники – все это критика отмечала не раз. Но не следует забывать, что в лирике, а особенно такой музыкальной, как у Гейне, определителем настроения являются нередко именно созвучия, если не мелодичность фразы или ритмический оттенок, а вовсе не тот или другой словесный символ.

Если любовь Гейне нельзя испугать никаким ничтожеством символов и он хотел бы сделаться то скамейкой под ногами своей милой, то подушкой, куда она втыкает свои булавки , то, с другой стороны, он не боится и гипербол: если надо написать любовное признание, он пишет его по темному небу ночи самой высокой елью, которую, сорвав с корней, зажигает в огнедышащей пасти Этны . Но более всего любил Гейне сказочный мир германского леса, особенно вакхических никс, рассудительных гномов и обманчивых эльфов. И, читая в начале «Ламентаций» «Лесное уединение», – вы не сомневаетесь, что лес был для Гейне действительно совершенно особым сказочным царством, в котором пестрая и нестройная действительность мхов и папоротников, журчаний и зеленых шумов проявлялась в форме совершенно своеобразной и лишь мечтательно постигаемой иллюзии. Не менее, чем мир народной сказки, близок был для Гейне и мир песни, причем и тот и другой отнюдь не были для поэта областью фольклора; в сказке никсы крепко целовали Гейне, а в песне бедный Петер наивно переживал муки своего поэта , также отвергнутого и также одинокого.

Но не только непосредственные впечатления жизни и мир народного творчества, воспринятый полусознательно, вместе с воздухом гор и леса, с песнью няньки, с картинкой в азбуке, – поэзию Гейне питали также отзвуки и отражения культуры и истории. Оживает лекция Шлегеля , страница Геродота или Тьерри , трактат талмудиста, – и вот перед нами проходит ряд историй и мелодий из его «Романцеро».

Я упоминал о сравнении поэзии Гейне с легендами веков при вспышках магния. И, правда, Гейне словно боится оставить вас долго под обаянием одной картины; он будто не хочет, чтобы вы усомнились хоть минуту в быстроте и свежести его крыльев. Из Египта он переносит вас в Сиам , чтобы умчать через страницу на Гастингское поле , а оттуда в грязную лачугу угольщика ; затем вы видите себя в Версале , чтобы на минуту завернуть в Палестину и тотчас же вернуться в Jardin Mabille * и т. д. Поэт везде дома: он точно смеется над климатом, языком и формой построек. Да и в самом деле, не все ли ему равно, где размыкивать тоску проклятых вопросов и вспоминать о дочери дюссельдорфского палача в Египте или в rue Lafitte **?

Когда-то, еще на заре своей жизни, Гейне пережил поцелуй, так мучительно воспетый позже, в наши уже дни, ноющей кистью Штука: это был поцелуй сфинкса . И с тех пор, как бы легко ни было прикосновение жизни к следам от когтей этой женщины, сердце Гейне чувствовало себя задетым навсегда. Кошмар разнообразия гейневской поэзии носит печать не только богатой и бессонной, но и болезненно раздражительной фантазии. В этом отношении особенно замечательно его «Романцеро», сборник, который был издан в 1851 г., когда Гейне лежал в постели, уже прикованный к ней навсегда и своей слепотой почти совершенно разобщенный с внешним миром.

Но глубокая безысходная тоска начала в поэте свою творческую работу гораздо раньше, чем он заболел спинной сухоткой. В сущности, Гейне никогда не был весел. Правда, он легко хмелел от страсти и самую скорбь свою называл не раз ликующей. Правда и то, что сердце его отдавалось бурно и безраздельно. Но мысль – эта оса иронии – была у него всегда на страже, и не раз впускала она свое жало в губы, раскрывшиеся для веселого смеха, или в щеку, по которой готова была скатиться бессильная слеза мелодрамы.

8 октября в читальном зале Большемурашкинской районной библиотеки состоялась презентация сборника «Генрих Гейне. Избранная лирика» в переводах нашего земляка, нижегородского поэта Игоря Гражданинова.

Сборник посвящен памяти Елены Григорьевны Судомойкиной — учителя немецкого языка, много лет проработавшей в Большемурашкинской средней школе. Не одно поколение большемурашкинцев помнит ее строгий, но справедливый подход, добрые глаза и ласковую улыбку. Мастерство и профессионализм Елены Григорьевны оставили нетленную искру знаний в сердцах ее учеников.

«Есть люди, как песни. Они умрут, но их голоса звучат долго, - так начинается предисловие автора к книге. - Именно таким удивительным человеком была Елена Григорьевна. Сколько помню её, она всегда светилась и пела: светилась особой человеческой добротой, а пела даже на уроках немецкого языка, преподаванию которого отдала всю свою учительскую жизнь. Именно ей я обязан любовью навсегда к творчеству Генриха Гейне. Перевод его «Лорелеи», сделанный на уроках Елены Григорьевны, стал первым моим напечатанным стихотворением, которое увидело свет в далеком 1969 году на страницах газеты «Знамя»…»

Традиционные ведущие библиотечных мероприятий - Наталья Викторовна Абросимова и Мария Ивановна Гаранина — при помощи мультимедийной презентации рассказали об истории создания сборника, о том, как любовь к литературе Игорю Рафаэльевичу привили родители. Немало теплых слов было сказано в адрес иллюстратора сборника Дмитрия Вячеславовича Кирюхина. Затем слово было предоставлено автору переводов. Игорь Рафаэльевич озвучил собравшимся избранные стихи из книги, сопроводив их краткими комментариями. Особое внимание уделил произведению Гейне «Германия. Зимняя сказка», подчеркнув, что поэт близок ему по духу, долгое время жил в эмиграции в Париже, но когда спустя 13 лет вернулся на родину, то она вдохновила его на создание этой прекрасной поэмы.

Также прозвучали переводы стихотворений «Фресковые сонеты Христиану Зете», пролог из «Путешествия по Гарцу», «Сон и явь», «В дорогу», «Где?». В заключение поэт прочитал свои стихи из готовящегося сборника «Рвань»: «Великая революция», «Третий путь», «Дождь» и несколько других. По-русски и по-немецки прозвучало стихотворение «Лорелея» — самое первое творение Гейне, с которым познакомился переводчик. Переводы и стихи Игоря Гражданинова звучали настолько убедительно и проникновенно, что каждое выступление зрители встречали аплодисментами.

Детальным и аналитическим был отзыв местной поэтессы Татьяны Ивановны Лобановской, которой сборник подарили заранее.

А всем тем, кто не смог прийти на презентацию, мы рекомендуем посетить библиотеку и ознакомиться с творчеством нашего земляка.

Дмитрий УРЕЗКОВ

Фото с мероприятия

Традиционно, по субботам, мы публикуем для вас ответы на викторину в формате «Вопрос - ответ». Вопросы у нас самые разные как простые, так и достаточно сложные. Викторина очень интересная и достаточно популярная, мы же просто помогаем вам проверить свои знания и убедиться, что вы выбрали правильный вариант ответа, из четырех предложенных. И у нас очередной вопрос в викторине - С какой болью сравнил любовь поэт Генрих Гейне?

• с головной
• с поясничной
• с зубной
• с фантомной

Правильный ответ С. С зубной

Генрих Гейне (немецкий поэт, писатель, критик и публицист)
(1797-1856)

1. Доброта лучше красоты

2. Доброта всегда одержит верх над красотой

3. Не быть подчиненным никакому закону - значит быть лишенным самой спасительной защиты, ибо законы должны нас защищать не только от других, но и от себя самих

4. Любовь! Это самая возвышенная и победоносная из всех страстей. Но ее всепокоряющая сила заключается в безграничном великодушии, в почти сверхчувственном бескорыстии

5. Для любви не существует вчера, любовь не думает о завтра

6. Что такое любовь? Это зубная боль в сердце

7. Ангелы зовут это небесной отрадой, черти – адской мукой, а люди – любовью

8. Единственная красота, которую я знаю - это здоровье

9. Не занятый делом человек никогда не может насладиться полным счастьем, на лице бездельника вы всегда найдете отпечаток недовольства и апатии

10. Мудрые люди обдумывают свои мысли, глупые - провозглашают их

1. Доброта лучше красоты

2. Доброта всегда одержит верх над красотой

3. Не быть подчиненным никакому закону - значит быть лишенным самой спасительной защиты, ибо законы должны нас защищать не только от других, но и от себя самих

4. Любовь! Это самая возвышенная и победоносная из всех страстей. Но ее всепокоряющая сила заключается в безграничном великодушии, в почти сверхчувственном бескорыстии

5. Для любви не существует вчера, любовь не думает о завтра

6. Что такое любовь? Это зубная боль в сердце

7. Ангелы зовут это небесной отрадой, черти - адской мукой, а люди - любовью

8. Единственная красота, которую я знаю - это здоровье

9. Не занятый делом человек никогда не может насладиться полным счастьем, на лице бездельника вы всегда найдете отпечаток недовольства и апатии

10. Мудрые люди обдумывают свои мысли, глупые - провозглашают их

11. Чем выше человек – тем легче попадает в него стрела насмешки; в карликов попадать труднее

12. Женская ненависть, собственно, та же любовь, только переменившая направление

13. Женщины имеют только одно средство делать нас счастливыми и тридцать тысяч средств - составлять наше несчастье

14. Юность бескорыстна в помыслах и чувствах, поэтому она наиболее глубоко понимает и чувствует правду

15. Чтобы писать совершенную прозу, надо быть также большим мастером метрических форм

16. Поэт, этот творец в малом, подобен Господу Богу и в том, что своих героев он творит по образу своему и подобию

17. У всякой эпохи свои задачи, и их решение обеспечивает прогресс человечества

18. Талант мы угадываем по одному-единственному проявлению, но чтобы угадать характер, требуется продолжительное время и постоянное общение

19. Когда порок грандиозен, он меньше возмущает

20. Как ни ужасна война, все же она обнаруживает духовное величие человека, бросающего вызов своему сильнейшему врагу наследственному – смерти

21. Если великая страсть овладевает нами во второй раз в жизни, у нас, к сожалению, нет уже прежней веры в ее бессмертие

22. Все здоровые люди любят жизнь

23. Принято прославлять драматурга, умеющего извлекать слезы. Этим талантом обладает и самая жалкая луковица

24. Музыка образует середину между мыслью и явлением

25. Мудрость существует в единственном числе и имеет точные границы, а глупостей тысячи и все они безграничны

26. Когда бьют по сюртуку, то удары приходятся и по человеку, на котором надет этот сюртук

27. Самое беспорочное зачатие все-таки остается зачатием

28. Отечество раба там, где палка

29. Миссия немцев в Париже - уберечь меня от тоски по родине

30. Мы, немцы, поклоняемся только девушке, и только ее воспевают наши поэты; у французов, наоборот, лишь замужняя женщина является предметом любви как в жизни, так и в искусстве

31. Французский народ - это кошка, которая, даже если ей случается свалиться с опаснейшей высоты, все же никогда не ломает себе шею, а каждый раз сразу же становится на ноги

32. Я бы не сказал, что женщины не имеют характера, - просто у них каждый день другой характер

33. За тучными коровами следуют тощие, за тощими - полное отсутствие говядины

34. Юмор, как плющ, вьется вокруг дерева. Без ствола он никуда не годен

35. Только решетка отделяет юмор от дома умалишенных

36. Немецкий язык в сущности богат, но в немецкой разговорной речи мы пользуемся только десятой долей этого богатства; таким образом, фактически мы бедны словом. Французский язык в сущности беден, но французы умеют использовать все, что в нем имеется, в интересах разговорной речи, и поэтому они на деле богаты словом

37. Когда глаза критика отуманены слезами, его мнение не имеет значения

38. Каждый человек - это мир, который с ним рождается и с ним умирает; под всякой могильной плитой лежит всемирная история

39. Мне другом каждый был в те дни: Со мной по-братски все они Делились моей котлетой, Моей последней монетой

40. Тот, кто находится высоко, должен так же подчиняться обстоятельствам, как флюгер на башне

41. Глубочайшая истина расцветает лишь из глубочайшей любви

42. Мы боремся не за человеческие права народа, но за божественные права человека

43. Первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, но уже второй был олухом

44. Ауффенберга я не читал. Полагаю, что он напоминает Арленкура, которого я тоже не читал

45. Собака в наморднике лает задом

46. У каждой эпохи свои изъяны, которые прибавляются к изъянам более ранних эпох; именно это мы называем наследием человечества

48. С тех пор как вышло из обычая носить на боку шпагу, совершенно необходимо иметь в голове остроумие

49. Кто любит народ, должен сводить его в баню

50. Главная цель постановщика оперы - устроить так, чтобы музыка никому не мешала

51. Теперь не строят готических соборов. В былое время у людей были убеждения; у нас, современников, есть лишь мнения; а мнения мало для того, чтобы создать готический храм

52. Бог меня простит, это его специальность

53. Смех заразителен, так же как и зевота

54. В созданиях всех великих поэтов, в сущности, нет второстепенных персонажей, каждое действующее лицо есть на своем месте главный герой

55. Все свое состояние я завещаю жене, при условии, что она опять выйдет замуж. Я хочу быть уверен, что хотя бы один мужчина будет оплакивать мою смерть

56. Прошлое - родина души человека. Иногда нами овладевает тоска по чувствам, которые мы некогда испытывали. Даже тоска по былой скорби

57. Оскорбивший никогда не простит. Простить может лишь оскорбленный

58. Легко прощать врагов, когда не имеешь достаточно ума, чтобы вредить им, и легко быть целомудренному человеку с прыщеватым носом

59. Нравственность - это разум сердца

60. Люди, ничем не примечательные, конечно, правы, проповедуя скромность. Им так легко осуществлять эту добродетель

61. Музыка свадебного шествия всегда напоминает мне военный марш перед битвой

62. Не мы хватаем идею, идея хватает и гонит нас на арену, чтобы мы, как невольники-гладиаторы, сражались за нее. Так бывает со всяким истинным трибуном или апостолом

63. У римлян ни за что не хватило бы времени на завоевание мира, если бы им пришлось сперва изучать латынь

64. Величие мира всегда находится в соответствии с величием духа, смотрящего на него. Добрый находит здесь на земле свой рай, злой имеет уже здесь свой ад

65. Илиада, Платон, Марафонская битва, Моисей, Венера Медицейская, Страсбургский собор, французская революция, Гегель, пароходы и т.д. - все это отдельные удачные мысли в творческом сне Бога. Но настанет час, и Бог проснется, протрет заспанные глаза, усмехнется - и наш мир растает без следа, да он, пожалуй, и не существовал вовсе

66. В пользу высоких качеств республики можно было бы привести то самое доказательство, которое Боккаччо приводит в пользу религии: она держится вопреки своим чиновникам

67. Католический поп шествует так, словно небо - его полная собственность; протестантский же, напротив, ходит так, будто небо он взял в аренду

68. Когда уходят герои, на арену выходят клоуны

69. Французское безумие далеко не так безумно, как немецкое, ибо в последнем, как сказал бы Полоний, есть система

70. У англичан больше мнений, чем мыслей. У нас, немцев, наоборот, так много мыслей, что мы не успеваем даже составить себе мнение

71. Англичане рядом с итальянцами все, как один, напоминают статуи с отбитыми кончиками носов

72. Англичане берут в рот дюжину односложных слов, жуют их, глотают их, и выплевывают, - и это называется английским языком

73. Молчание - английский способ беседовать

74. То хорошо у нас, немцев, что никто еще не безумен настолько, чтобы не найти еще более безумного, который поймет его

75. Русские уже благодаря размерам своей страны космополиты или, по крайней мере, на одну шестую космополиты, поскольку Россия занимает почти шестую часть всего населенного мира

76. Первая добродетель германцев - известная верность, несколько неуклюжая, но трогательно великодушная верность. Немец бьется даже за самое неправое дело, раз он получил задаток или хоть спьяну обещал свое содействие

77. Пристать к Христу - задача для еврея слишком трудная: сможет ли он когда-нибудь уверовать в божественность другого еврея?

78. Лессинг говорит: "Если Рафаэлю отрезать руки, он все же останется живописцем". Точно так же мы могли бы сказать: "Если господину** отрезать голову, он все же остался бы живописцем", - он продолжал бы писать и без головы, и никто бы не заметил, что головы у него и вовсе нет

79. Принцип гомеопатии, по которому от женщины излечивают нас женщины, может быть, самый доказанный опытом

80. В Италии музыка стала нацией. У нас на севере дело обстоит совсем иначе; там музыка стала человеком и зовется Моцартом или Мейербером

81. Острить и занимать деньги нужно внезапно

82. Прелесть весны познается только зимою, и, сидя у печки, сочиняешь самые лучшие майские песни

83. Красивые рифмы нередко служат костылями хромым мыслям

84. Женщина - одновременно яблоко и змея

85. Бог простит мне глупости, которые я наговорил про него, как я моим противникам прощаю глупости, которые они писали против меня, хотя духовно они стояли настолько же ниже меня, насколько я стою ниже тебя, о Господи!

86. У женщин не бывает второй любви; их природа слишком нежна, чтобы быть в состоянии дважды перенести это страшное потрясение чувств

87. Женщины имеют только одно средство делать нас счастливыми и тридцать тысяч средств - составлять наше несчастье

88. Один поэт сказал: "Первый король был счастливый воин!" Насчет основателей нынешних наших финансовых династий мы можем, пожалуй, прозаически сказать, что первый банкир был счастливый мошенник

89. Фридрих Великий имеет большие заслуги перед немецкой литературой; между прочим, ту, что свои стихи он издал по-французски

90. Ни у одного народа вера в бессмертие не была так сильна, как у кельтов; у них можно было занимать деньги, с тем, что возвратишь их в ином мире

91. Для любви не существует вчера, любовь не думает о завтра. Она жадно тянется к нынешнему дню, но этот день нужен ей весь, неограниченный, неомраченный

92. Мотылек не спрашивает у розы: лобызал ли кто тебя? И роза не спрашивает у мотылька: увивался ли ты у другой розы?

93. В темные временa люди лучше всегo ведoмы религией, тaк и в крoмешнoй тьме, лучший прoвoдник - слепoй… Koгдa же нaступaет рaссвет, прoстo глупo, следoвaть зa слепым

94. Eсли стремишься к душевнoму пoкoю и удoвльствию, тoгдa веруй; если стремишься знaть прaвду, тoгдa исследуй