ПОРЧЕНЫЙ

Прежде Иван Петрович Рыжиков верил в Бога не больше прочих мужиков в округе: на раскат грома крестился, кошка дорогу перешмыгнет — сторонкой обходил.

Но на все воля Божия...

Старшая дочь его Аннушка была красавица с длинной русой косой. Коса эта чуть девушку и не погубила. Отец поехал по каким-то делам в Вологду, взяв собой дочь. От своего Городка до полустанка на железной дороге добирались они на попутной подводе, на поезд припоздали, состав уже тронулся. Запрыгивали на ходу; отец — первым. Из тамбура протянул он дочери руку, но Аннушка не уцепилась, промахнулась, путаясь в своей длиннополой юбке, и соскользнула с приступка вниз. Мало что шлепнулась девка на насыпь, но и еще поволокло ее вслед за вагоном — длинная ее коса захлестнулась намертво за ступеньку. Отец — то ли Бог надоумил, то ли сам сообразил — чиркнул остроотточенным ножом-засапожником по натянутой, будто струна косе...

После того Иван Петрович начал ходить в храм неукоснительно. Слушал наставления настоятеля старенького священника отца Игнатия, помогал общине, чем мог, а потом, вместо умученного большевиками, именитого купца стал здесь последним старостой.

Аннушка тогда, когда ее влекло и било об камешник насыпи, дала зарок — если жива останется, то уйдет в монашки, Христовы невесты. Но поскольку монастыри Советская власть позакрывала, насельников и насельниц их то постреляли, то посажали, осталась Аннушка в родном городишке, идти было некуда. Носила она теперь вместо прежнего яркого сарафана темную, наглухо застегнутую одежду, из-под краешка надвинутого на самые брови платка смотрели кротко ее ясные васильковые глаза. Первые парни в городке сватались к Аннушке, но отказывала она им: видно, слух, что приняла она монашество в миру верен был. Постриг над ней совершил пришлый игумен.

Игумен Варнава был еще не стар, крепок, настоятелю храма отцу Игнатию-божьему одуванчику сослужитель добрый. Прибрел невесть из каких краев; говорили, что и тюрьме посидел. Бабки-прихожанки первое время настороженно косились на свежие, еще толком незажившие следы шрамов на его лице. Отец Игнатий воспрянул духом: прежде из немощи служил не каждую воскресную литургию. Где возьмешь еще священников: кого постреляли, кто по лагерям гниет и мыкается.

Теперь же мелодичные колокола на звоннице храма стали перекликаться веселей и бодрей, а прихожан опять поприбыло и даже с соседних волостей. Игумен службы правил чинно, пел высоким красивым голосом.

Только недолго довелось радоваться старому настоятелю...

Встревоженный Иван Петрович Рыжиков прибежал в сумерках, постучался настойчиво в дверь поповского дома:

Запрещали же вам на Пасху служить, - заговорил он торопливо, наклоняясь вплотную к уху глуховатого отца Игнатия. - Слышал я от надежного человека: завтра, на Пасху, решили в сельсовете храм закрыть, а вас с игуменом в кутузку посадить. А там в Вологду в тюрягу отправить... У меня зимовье, батюшка, есть. В лесах наших сам лешак заплутает. Схороню, и пересидите, даст Бог, лихие дни!

Отец Игнатий улыбнулся светло:

Спаси Бог, Иван Петрович, за радение! Только рассуди сам — куда я побегу? Храм не оставишь, да и ноги уже еле носят. А случись что... На все воля Божья! Да и кому до меня, старика, дело?

Он вздохнул и позвал игумена. Тот вышел в сени.

Это тебе, отче Варнава, впору уйти с Иваном Петровичем!

Что я, ровно заяц, бегать буду! - возмутился было игумен, но отец Игнатий остановил его.

Ты, брат Варнава, еще не стар, послужишь во Господню славу! А из-за тюремных-то стен как паству свою окормлять будешь?

Игумен ушел той же ночью с Рыжиковым в лес. Сборы недолги: в котомку положил Евангелие и Следованную Псалтирь службу править, да сухарей на первое время.

« Подсоблю божьему человеку, не дам погинуть! - бормотал себе под нос Иван Петрович, пробираясь впереди монаха ему одному ведомой лесной тропкой. - Господь спас дочь мою, и я в долгу не останусь.».

Отца Игнатия арестовали следующей ночью. Ввалились гурьбой: дверь была незаперта. Старец их будто и поджидал: стоя перед иконами и творя молитву, успел еще раз напоследок перекреститься немощной рукой. Его подхватили под локотки, так и вынесли на волю. Подсадили в тарантас и — поминай как звали!

Утром и храм разорили. Председатель сельсовета с участковым милиционером долго трясли старуху ключницу, чтобы отдала им ключи от замков храма, но бабка уперлась — ни в какую, ни угрозами ни посулами не пронять.

Прихватим чертовку в город в собой, за саботаж ее в тюрьму! Выворачивайте запоры сами! - скомандовал смуглявый кудряш-уполномоченный из города.

Местное начальство, с опаской и подобострастием заглядывавшее ему в рот, послушно бросилось к дверям храма. Нашлось кому и подсобить, услужливо подсунуть в руки «фомку»: это были приезжие парни-комсомольцы из «союза безбожников» и с ними — местный Колька Лохан.

Когда Иван Петрович подъехал на лошади к церковной ограде — успел-таки, как сердце чувствовало! - из храма уже выволокли на паперть всю утварь, облачения, свалили в штабель иконы.

Туточки будет у нас Дворец культуры! - слышался голос председателя. - Успокойтесь, бабоньки, Бога нынче отменили. А то вас, вон, как ключницу-то быстро заарестуют.

Иван Петрович протолкался сквозь толпу женщин возле ворот ограды, кивнув на кучу икон, спросил у незнакомого городского парня:

А их куда?

Жечь в костре будем, батя! - развязно осклабился балбес. - Опиум для народа изничтожать!

А можно я на растопку себе тоже возьму?

Валяй! - парень рассмеялся, потом приосанился. - Сознательный ты! Давай только побыстрей!

Рыжиков отнес на телегу большую храмовую икону, притрусил соломой образ. Больше всего он побаивался, чтобы не узрел этого Колька Лохан. Что взбредет в баламутную башку «комсомолисту», поднимет еще крик, но миновало, слава Богу: Колькин голос доносился откуда-то с другой стороны храма. Иван Петрович, косясь на городского пролетария- «благодетеля», украдкой обмахнулся крестиком и тронул лошадь...

Колька Лохан, уже не малолеток-парень, девок, небось, в темных сенцах вовсю тискал, но как стал секретарем комсомольской ячейки в Городке, так вознес нос, бывший батрацкий сынок. Теперь отцу-конюху он управляться с лошадьми не помогал, а обретался больше в избе-читальне: все-таки приходскую школу закончил и грамотешке разумел. А теперь научился и говорить-молоть о царстве небесном на земле, то бишь коммунизме, где нет места Богу. Слушая Колькины байки, взрослые недоверчиво хмыкали, но ребятня внимала, раскрывши рот. Со всеми и Васька, младший сын Ивана Петровича.

Это он и показал Кольке Лохану, где отец прятал монаха. Игумена искали, но он как в омут канул. Арестовали Ивана Петровича, в тюрьме на допросах допытывались что да как. Еду игумену в зимовье носила теперь Аннушка, и младший братец следом за ней увязывался.

Лохан отвел Ваську в сторонку от прочей мелюзги, толкущейся возле избы-читальни, с участливым видом сказал:

Знаю, что батю твоего в тюрьму посадили без вины. Но есть один человек, который может его оттуда выручить.

У Васьки встрепенулось сердчишко:

Кто?!

Тот дядя монах, что в лесу живет, друг батьки твоего. Он-то как слово замолвит где надо, сразу отца отпустят! Вон, как батюшка раньше в церкви: что не попросит у боженьки — все сбывается! Вот только надо мне с тем дядей прежде перетолковать, и будем вместе твоего батю выручать! Отведешь меня к нему?

Колька спросил наугад, малого на пушку взял: видать, слышал звон да не знал, где он.

Ладно! Сходим к дяде игумену! - радостный, согласился Васька...

Игумен поздно понял, что грядет беда, когда вместо легкой поступи Аннушки или торопливых шажков младшего Васьки услышал за окошком избушки топот тяжелых мужских сапог, приглушенный гул голосов; даже издали, перешибая лесной дух, наплыло вонючее облако табачища и перегара.

Монах, выскочив из зимовки, метнулся через полянку к спасительной густой стене темного угрюмого ельника, но скрыться, затеряться в нем не успел.

Заметили, хоть и с похмельных глаз.

Уйдет!.. Стой, длинногривый!

Лохан первым рванул вдогонку за игуменом, но на опушке бора споткнулся о валежину и проелозил рылом по корням, ободрав его до крови.

Стреляй! Уйдет гад! - вытирая кровь с рожи, проорал Колька участковому милиционеру.

Тот, тоже молодой парень, выстрелил из нагана скорее из запальчивости, наугад, но игумен в лесной чаще коротко вскрикнул и медленно осел на бок.

А че, попал?! - Лохан подбежал к нему и в ярости начал охаживать его пинками, покрикивая: - Помог тебе твой боженька, помог?!

Колькины «поддувалы», парни из его компании, тоже ринулись к игумену.

Добьете ведь! - вступился участковый.

Так сопротивлялся нам, поповское отродье!

Окровавленного, с безвольно мотавшейся головой, игумена преследователи, чертыхаясь и матерясь, поволокли по тропе мимо спрятавшего под елкой и онемевшего от страха Васьки. Про паренька и не вспомнили, теперь не нужен. А Васька тут же на мху под елкой забился в корчах, захлебываясь слюной...

Его нашла и привела домой Аннушка. Скукоженный, как старичок, парнишка потом — не то что из дома выйти — мало-мальского шума с улицы пугался, норовил забиться в темный уголок за печью. И говорить не мог, отнялась речь. Мычал невнятно, точно глухонемой.

Однажды сестра все-таки выманила брата из дома, и, надо же, столкнулся он нос к носу с Лоханом! Васька, едва завидев Кольку, забился в припадке.

«Порченой он! - говорили про Ваську старухи соседки. - Нет хуже! Бог наказал!» - и осуждающе поджимали губы.

Наверное, сам Лохан или кто-то из его дружков похвастал, как находили и вязали игумена — на Ваську с той поры ровно клеймо поставили.

И пришлось Аннушке заботиться об убогом брате. Мало того, что речь к нему не вернулась, он еще и дальше дичился людей. Чуть поокрепнув, парнишка стал работать скотником на колхозном дворе да так и остался там: видно, среди животин было ему легче, чем среди людей...

ИЛЬИНКА

Она каждый вечер, незадолго до заката солнца, поднималась на крутой взлобок-толстик холма, нависший над обрывом, и, приставив согнутую лодочкой ладонь к глазам, смотрела неотрывно на змейку дороги, выползающую из леса. Перевалив речной брод, дорога петляла по лугу. Дотянув до подножия Ильинского холма, дорожные колеи отворачивали в сторону и скатывались опять в низину, тянулись теперь к другому холму, по пологим склонам которого карабкались рядами улочек невзрачные домишки Городка к белеющей на вершине громаде Богоявленского собора.

Путник, вышедший из леса, на этой дороге был виден издали. Путь в два десятка верст от железнодорожной станции проделывался теперь обычно пешком, без надежды на попутный транспорт: в военную пору и полудохлая клячонка, впряженная в телегу, была в редкость.

Еще незадолго до революции намеревались проложить через Городок «железку», но не на шутку обеспокоенный таким обстоятельством городской «голова» шустро скликал на совет местных купчишек: дескать, как бы по причине «прогрессу» не лишиться доходов! Компаньоны прикинули-покумекали, и на теплом приеме комиссия из путейских инженеров в дареных караваях «хлеб-соли» к своему изумлению обнаружила золотые червонцы. Взятки и тогда умели давать и брать. Инженеришки быстро сообразили что к чему: линию на карте по другому месту прочертили — и остался городок прежним тихим захолустьем. Купчики-то потом охватились, поняли, что дали маху — барыши у них все равно сошли на нет, бросились было по присутственным местам исправлять промашку, да поздно: поезд ушел.

Остались от тех незадачливых «отцов города» каменные особняки на центральной площади, отданные Советами под детдома и прочие казенные заведения, и устроенные купеческим радением два храма. Один — собор в центре Городка, а другой — далеко за околицей, на высоком холме, видимая со всех сторон Ильинка.

Бывшего настоятеля этого храма отца Андрея Щедрина и ждала уже немало лет матушка Антонина, выходя каждый вечер на взлобок холма над обрывом. Возвращался бы домой батюшка из далекого мордовского лагеря по той вьющейся внизу извилине полевой дороги...

Густели сумерки; матушка Антонина горестно вздыхала и, кутаясь в полушалок, уходила в домишко на краю погоста. Она шла вдоль по тропинке снаружи церковной ограды, а с внутренней стороны по мощеной каменной плиткой дорожке размеренно вышагивал часовой с винтовкой за плечом. Поправив на голове пилотку, солдат кивнул матушке, как старой знакомой, и приветливо улыбнулся. Солдатик «зеленый», видать, из недавно призванных; глядя на пожилую попадью, может, свою мать вспомнил...

Это в начале войны караульные сердито окрикивали и пугали, клацая оружейными затворами, пытавшихся приблизиться к ограде богомольцев. Белоснежный храм, сверкая крестами на куполах, издали манил, притягивал к себе.

Богоявленский собор в центре Городка постигла страшная участь — летний храм коммуняки-богоборцы развалили взрывом и разобрали на кирпич, а в зимнем, обляпанном снаружи и изнутри кумачовыми полотнищами лозунгов, обустроили «вертеп» — дом культуры.

Дошел было безжалостный черед поруганий и до Ильинки. «Черный воронок» глухой ночью увез настоятеля отца Андрея, местный хулиган и задира Сашка Лохан с активистами-комсомольцами сбросил со звонницы колокола... и вдруг точно одернул кто властно лиходеев. Участковый милиционер не позволил сбивать и выворачивать замки на дверях храма, сам ходил и проверял их сохранность. И даже сторож оставался при деле.

Матушке Антонине участковый предложил выселиться из поповского дома, стоящего внутри ограды, и матушка перебралась в крохотную хибарку к старушке-просфорнице в храмовой деревеньке, не ропща: все не одна-одинешенька.

Выглянув вечером из окна хибарки, Антонина заметила какие-то огоньки, медленно ползущие в сумерках по дороге из леса от станции. Вскоре, натужно поуркивая моторами, в гору друг за дружкой стали забираться «полуторки», груженые ящиками.

На одной из них приехало отделение солдат. Они споро принялись разгружать ящики с машин и таскать их в раскрытые настежь двери храма.

«Полуторки» приезжали еще несколько вечеров кряду, и так же солдатики шустро управлялись с грузом.

В поповском доме обосновалась охрана. По верху кирпичной ограды распутали колючую проволоку, и теперь денно и нощно стояли на посту часовые. О том, что было в тех ящиках, думали-гадали немногие жители деревеньки при погосте, и только к концу войны узналось, что хранились в подвалах Ильинки «энкеведешные» архивы из Ленинграда. Не было счастья, да несчастье помогло! Как зеницу ока оберегали чекисты Божий храм.

Дома в деревеньке вскоре опустели: жильцы их — кто прислуживал в храме, а кто и побирался — разбрелись по городковской родне.

Попадья и старушка-просфорница остались одни в домике-развалюхе. Обе дочери публично отказались от арестованного отца и уехали в дальние города. Так сделать их благословил сам отец Андрей: надеялся, что поповен после этого не тронут. «Благословил, стало быть, простил...» - вздыхала горестно Антонина.

Военной зимой навалилась голодуха: Антонине впору ложись бы да помирай, продавать или обменивать на хлеб было нечего: из поповского дома все выгребли активисты, да и если что осталось, то из-под охраны не возьмешь. Спасло то, что колхозная бригадирша, «партейная», но в детстве прихожанка храма, устроила Антонину в соседнее село на скотный двор коров доить. И хорошо, что не нашлись дураки и не донесли «куда надо», что супружницу «враждебного элемента» пригрела.

Конечно же, в согбенном, устало шагающем, одиноком путнике она узнала его издалека. Еще не веря, побежала навстречу по тропинке под гору, но на краю поникшего, с жухлой травой, луга, когда под ногами в дорожной колее затрещал первый ледок, остановилась в нерешительности. Показалось, что ошиблась: чужой человек тяжело и устало брел по дороге. Одет он был в истертый грязный ватник, на голову натянута солдатская ушанка.

Черты пожелтевшего, ссохшегося, в глубоких морщинах лица отталкивали застывшей суровостью; но слезящиеся глаза знакомо радостно распахнулись:

Тонюшка!

Антонина, подхватив мужа под руку, помогла ему взойти наверх холма. Они стояли в обнимку, как в далекой молодости, у ворот церковной ограды. Отец Андрей то переводил взгляд на супружницу, то опять долго и неотрывно смотрел на блистающие в лучах заката кресты на куполах храма.

Он приоткрыл калитку, по мощеной камешником дорожке добрел до храмовой паперти и повалился ниц на ее плиты.

Вернулся я... Слава Тебе, Господи, за все! - он гладил ладонями холодную поверхность плит, вытертую до блеска подошвами обуви богомольцев.

В домике просфорницы матушка Антонина, выудив ухватом из печи чугун с горячей водой, вымыла в тазу ноги мужу. Прикасаясь к культяшкам отмороженных пальцев на ступнях, вздыхала тяжко: «Как так можно-то?!», а он, прижав к ее плечу остриженную, в шрамах, голову, шептал:

Я их, т е х, простил...

Воскресным утром, прослышав о возвращении батюшки, народ повалил в храм. Кто, подходя к ограде, крестился истово на купола, а кто боязливо озирался по сторонам прежде чем торопливо прошмыгнуть под арку ворот.

Когда, возвещая о начале Божественной литургии, прозвучал возглас отца Андрея «Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа!» храм был полон. Пришли люди не только из Городка, но из дальних сел и деревенек сюда добрались — повсюду по округе угрюмо высились порушенные поруганные храмы. Прихожане с жалостью взирали на стриженного священника с едва пробивающейся седой щетиной на впалых щеках: неся перед собой в вытянутых руках старинную, в окладе, книгу Евангелия, по солее батюшка ступал тяжело и трудно. Но служба шла и шла своим чередом.

Богомольцы исполнялись тихой молитвенной радостью. Горели, потрескивая, свечи, освещая святые лики на иконах и фресках, звонким речитативом откликались возгласам батюшки на ектениях старушки-певчие с клироса.

Господу помолимся!

Господи помилуй!

Еще только-только затихла война; и все ждали возвращения домой своих солдат, и живых где-то в далекой Европе, и тех, кто пал на полях сражений...

После окончания службы из всего люда дольше всех не разбредались нищие. Дождались уж последних бабушек-богомолок, все еще торопливо крестились и протягивали к проходящим мимо грязные ковшики ладоней, гнусавя: « Подайте Христа-ради!».

Среди калек-побирушек толклись два чумазых, в изодранной одежонке, мальчугана. Один, белобрысый, с голубенькими наивными глазенками на бледном личике не просил, выпевал жалобно тоненьким голосочком:

Дяденьки и тетеньки! Подайте сиротке!

Другой паренек, чуть постарше, терся возле него и внимательно следил за передвижением участкового милиционера. Когда тот выходил из храма и тут, стоя на ступеньке паперти, сворачивал самокрутку и прикуривал, пацан негромко свистел и следом за голубоглазым дружком стремительно нырял в нишу под угловой башенкой ограды. Милиционер, дымя, подходил к воротам, всякий раз с подозрением оглядывал нищую компанию, хмыкал и шел обратно. Это взрослым убогим можно еще притулиться к Богу, но детишкам — нет, пусть они хоть беспризорники или детдомовцы, все равно властью заказано.

Милиционер скрывался в храме, и юные побирушки снова были тут как тут. Скоро остались они самыми последними: нищие, кто еле волоча ноги, а кто и вполне здоровой рысцой направились по дороге в Городок. Пацаны, видимо, добрались сюда со станции.

Отец Андрей вышел запирать калитку в ограде и увидел, что мальчишек « вытряхивает» почти взрослый парень-верзила. Зажал крепко под мышкой голову белобрысому и выворачивает вовсю у пацана карманы. Дружок, смуглый цыганенок, как петушок на верзилу наскакивает, да толку мало.

Молодой человек, оставьте детей в покое! - прикрикнул священник.

Верзила злобно зыркнул из-под низко надвинутого козырька мятой кепки на отца Андрея, с презрительным видом пустив струйку слюны в щербину между зубами, пробурчал: «Погоди, дедок, встренемся еще!» и, отпустив пацана, пошагал прочь. Карманы он успел обчистить: ребятишки обескураженно хлюпали носами.

Что, ребятки, пойдем к нам с матушкой в гости?! - предложил отец Андрей.

Пацаны, взъерошенные, настороженные, потянулись за батюшкой следом.

Встречай, мать! Не одни сегодня трапезничать будем! - священник легонько за плечи подтолкнул парнишек к столу.

Но сначала помолимся!

Батюшка негромко прочел молитву; ребятишки, переглядываясь, перекрестились.

На картошку с грибами они накинулись, осмелев, только за ушами затрещало. Между таким делом отцу Андрею удалось выведать, что юные гости беспризорничают на станции, что собирались махнуть на теплые «юга», но застряли пока. Белобрысенького звать Васька, чернявого — Ромка.

После еды и участливых слов ребята размякли, тут же и прикорнули на широкой лавке возле стены, привалясь друг к другу. Во сне вздрагивали, дергались. Стоило коту с печной лежанки на пол соскочить, и тут же Ромка мутные со сна глаза открыл и заозирался. Потом улыбнулся и опять заснул.

Пусть у нас поживут, чем скитаться-то? Вместо внуков. - глядя на ребят, спросил супружницу отец Андрей.

Она молча кивнула в ответ. И оба в ту минуту с горечью вспомнили об обитавших в дальних городах дочерях, отрекшихся от родного отца...

Но не тут-то было! И дня не минуло, а уже забегал, засуетился, заугрожал Лохан. Величина — церковный староста! На войну Лохана по какой-то причине не мобилизовали, добровольцем идти он не возжелал — это не речуги в людных местах толкать. В какой-то конторке по заготовке съестных припасов просидел он тихой мышкой, но, когда война кончилась, осмелел, лихо залез государству в карман и попался. Вернувшиеся фронтовики к тыловой крысе снисхождения не имели, вытурили из партии. Но Лохана не «посадили». Для иного дела теперь он понадобился, в храм старостой соответствующие товарищи из КГБ его определили.

Ты у меня будешь вот где! - совал он сухонький кулачок под нос отцу Андрею. - За каждым шагом следить буду, каждую копеечку учту — не затаишь!

Лохан бродил по храму во время службы, облаченный в вычищенный пид- жачишко, лба никогда не крестил. По большим праздникам староста больше обретался возле свечного ящика, пристально наблюдая за работой продавцов.

Приезжий издалека на богомолье народ запросто мог в сутолоке бесцеремонно попихать локтями заносчивого мужичка, но свои местные взирали на него хоть и с насмешкой, но и с порядочной опаской. Разорял собор в Городке, здесь в Ильинке со звонницы колокола сбрасывал, и теперь что ему в голову взбредет, когда нежданно-негаданно его старостой тут поставили.

Да тебя опять посадят, дурья башка! - Лохан привык не особо церемониться в разговорах с батюшкой. - Вот доложу куда надо, что ты юное поколение в религиозный дурман заманиваешь! Не я, так другие! Благодарить еще меня будешь!..

Не успел священник в ответ и рта открыть, как Лохан цепко сгреб парнишек за руки и поволок в Городок в детприемник:

Не вам, попам, о молодежи заботиться, Советская власть на то есть!

Вернулся Лохан смущенный и злой: не довел ребят до детдома.

Вырвались, сволочи, и убежали. Хмырь какой-то долговязый из-за угла под ноги мне бросился, вот их я и упустил.

Лохан в сердцах сплюнул, но закончил, как всегда, назидательно:

А вот если бы эти пацаны сперли чего-нибудь из церквы,а?! Кто бы отвечал, кроме тебя, батько? То-то!

Подошло время отцу Андрею в очередной раз вести «ругу» - взнос от прихода в епархиальное управление. Сверток затертых рублишек и трешников, редко — червонцев и впридачу пригорошню мелочи отец Андрей помещал в неприметный старенький саквояжик, с ним и пускался в дорогу. До станции он обычно добирался за попутье с кем-нибудь из односельчан, а там садился на проходящий поезд и — в Вологду.

И сейчас было все как обычно, только когда священник поднимался по ступенькам в тамбур вагона, столкнулся нос к носу с тем самым юнцом-верзилой, что выворачивал карманы у мальчишек. Юнец хмыкнул, неприязненно ухмыляясь, отвернулся. Впрочем, батюшка скоро забыл о нем, заняв свободное местечко и погружаясь в свои думки.

А тут же за стенкой, в тамбуре, верзила прижал Ромку-цыганенка:

Точно поп «башли» в своем чемодане возит?

Цыганенок кивнул: видел как складывал.

А чего ж тогда не украл?.. Эх, вас,дураков учить!.. - верзила презрительно циркнул слюной в щербинку между зубов. - Так... Тогда ты, Васька, прикинься, что брюхо у тебя скрутило. Понял? - тряхнул он за плечо белобрысого. - А ты, Ромка, сюда попа вызывай! Что, сыкуны, затихарились: в детдом обратно охота? Больше выручать не буду. Ну?!

Верзила для пущей убедительности сунул Ваське под «дых»; мальчонка скрутился на полу. Ромка, испуганный, побежал за отцом Андреем.

Батюшка, там нашему Ваське худо!

Священник в тамбуре склонился над скрюченным стонущим мальчишкой, и тут его ударил кастетом по затылку верзила. Ручку саквояжа отец Андрей, теряя сознание, все равно не выпустил. Верзила вырвать ее не смог и тогда еще раз ударил священника в висок.

Валим!- скомандовал пацанам...

Но далеко удрать грабители не успели: кто-то, наверное проводник, споткнулся о распростертое тело священника — у юных лиходеев не хватило силенок выбросить его из тамбура на насыпь. Голубчиков с поличным милиция сцапала на ближайшей же остановке: верзила набивал свои карманы деньгами из священнического саквояжа.

Отца Андрея схоронили без всякой огласки, тайком, не возле родной Ильинки, а неподалеку от остова заброшенного храма на окраине областного центра.

Чтобы новым святым, чего доброго, вашего батьку не объявили! - ораторствовал по этому поводу перед ильинскими прихожанами Лохан и крутил неопределенно вознятым пальцем над своей башкой. - Там о н и знают что делают, раз запретили!.. А попу было говорено и не раз насчет пацанов: пригрел змеенышей — жди беды! Но жаль, конечно, его, хоть и никчемный человечишка! - вздыхал притворно Лохан.

На закрытом заседании суда матушка Антонина, глядя на понурые, перепуганные лица мальчишек, попросила судью простить их:

Батюшка бы сам их простил...

МАЭСТРО

посвящается Зинаиде Павловне Дементьевой

Нина Ивановна, спустя много-много лет, все-таки вернулась однажды в Ильинку. В храме она остановилась перед кануном, сжимая в руке пучек простеньких свечечек; зажигая и расставляя их, шептала имена, на мгновение воскрешая в памяти полузабытые лица давно ушедших.

Вошла сегодня в храм Нина Ивановна без опаски, не остерегаясь осуждающего чужого глаза, не как в далекой юности...

Тогда все ее еще звали просто Нинкой-Ниночкой. Она собиралась идти учиться в десятый класс, когда ее отца, подполковника, заместителя командира танковой части, из города в Подмосковье перевели в глухую северную глубинку. Нинка с мамой особо не отчаивались, собрались быстро: что поделать, судьба военная такая. Да и отца с войны четыре года ждали, вернулся совсем недавно.

Нинка теперь после уроков в новой школе — бывшем купеческом особняке в центре городка домой не мчалась, как угорелая — не мелочь пузатая уже, а вышагивала, не торопясь, в окружении сверстников, форсисто задрав носик и помахивая портфельчиком в руке. Голову рослой Нинки украшала свернутая в тяжелую корону русая коса.

Ближе к околице ватага сверстников таяла. Дальше девчонке по полевой дороге вдоль жидкого перелеска до бараков воинской части предстояло бежать одной. Из мальчишек-одноклассников в провожатые пока никто не набивался, видимо, робея Нинкиного городского гонора и под стать ему характера.

Миновав околицу, Нинка прибавляла шаг, потом уж чуть ли не бежала. От заносчивой девчонки не оставалось и следа, мчалась как последняя трусишка. Еще бы - в продуваемом насквозь ветром редком перелеске начинала мелькать согбенная мужская фигура с длинными всклоченными космами волос на голове. Незнакомец, выглядывая из-за стволов деревьев, передвигался по перелеску ничуть не медленнее Нинки, вынужденной перескакивать и обегать дорожные ухабы, заполненные водой. Девчонка, хоть и боялась попристальнее взглянуть в его сторону, все-таки успела рассмотреть его лицо с вытаращенными глазами и облепленное клочками седеющей щетины. Домой Нинка заскакивала — не помнила как...

Она стала брать провожатых парней: уговаривать их не пришлось — тряхнула косой, и тут же побежали наперебой. По перелеску теперь никто не метался, лишь раз мелькнула в стороне знакомая фигура и пропала.

Нинка вздрогнула и испуганно заозиралась.

Яшки, что ли, боишься? - спросил один из провожатых кавалеров. - Так это наш дурачок, безобидный и добрый. Ничего худого не сделает.

И вправду Яшка к Нинке по-прежнему близко не подходил, только выглядывал ее, прячась, из-за углов, и Нинка скоро стала привыкать к такому странному вниманию.

Иногда и ей самой доводилось незаметно понаблюдать за своим нежданным «поклонником».

У Яшки было, видимо, что-то неладное с ногами: развернутыми в разные стороны ступнями он вздымал клубы пыли, неуклюже переваливаясь по подсушенной еще почти летним солнцем улице, но передвигался довольно быстро, наклонив вперед голову с нечесаной гривой волос. Было Яшке за тридцать, сильно старила его борода с нашлепками седины. На лице его, казалось, застыла навсегда блаженная улыбка, хотя большие черные глаза смотрели с печалью.

Выскакивали из подворотен брехучие псы, норовили ухватить Яшку за штанины; мальчишки-мелюзга, дразнясь, бежали следом за ним и пуляли камушками. Яшка, хоть бы что, скаля зубы, упрямо пер вперед...

Жил он в сторожке на краю погоста возле Ильинки: старик сторож потеснился, уступив на время убогому чуланчик, а тот так в нем и остался. Старушонки прихожанки Яшку, жалея, подкармливали, да и сам он не слонялся без дел, а их в приходском хозяйстве — пруд пруди.

Вот так же, жалеючи и чуть с насмешкою, однажды провожала взглядом Нинка бедолагу, несущегося куда-то по улице.

Нинка и сама спешила — на «осенний бал» в городковском доме культуры. В новом платьице, стесняясь накинутого на плечи старенького маминого пальто, она старательно обходила лужи, стараясь не запачкать туфли. Предстояли не какие-то школьные танцульки, а настоящий, первый в жизни, «взрослый» бал. К «дому культуры»«, расквартировавшемуся в стенах церковного собора, она пришла одной из последних. Постояла в нерешительности перед входом в здание со сбитыми куполами, перешагнула порог, заметив проступающую сквозь побелку фреску со святым ликом на аркой входа.

Стены внутри собора, высокий свод тоже были наглухо забелены, но лики святых все равно проявлялись тут и там. Новые хозяева здания пытались их прикрыть кумачовыми полотнищами с наляпанными наспех в «духе времени» лозунгами.

Молодежь толпилась у дальней стены возле штабеля составленных друг на дружку длинных лавок для зрителей — кино показывать сегодня не собирались. На деревянном помосте сцены, устроенном в алтаре, резвились, выплясывая, девки в красных косынках из агитбригады; потом что-то, жутко фальшивя, попытался исполнить местный духовой оркестр.

И наконец... Заскучавшая Нинка даже растерялась, увидев на сцене... Яшку. В чистом, явно с чужого плеча, костюме, с аккуратно причесанными волосами и подстриженной бородкой, он неуклюже проковылял к роялю, громоздившемуся в углу сцены, сел на табуретку, все с прежней своей блаженной улыбкой вознял над клавиатурой руки с длинными пальцами и когда их опустил... Звуки вальса взметнулись и разлились под соборными сводами, по упраздненному властями Божьему храму закрутились в стремительном танце пары.

Нинку пригласил молодой красавец-лейтенант из отцовского гарнизона. Увлеченная танцем, она все время чувствовала на себе Яшкин взгляд, хотя, казалось, что за роялем он забыл обо всем на свете, без устали играя весь долгий вечер.

Все остались довольны: и танцоры, и любители, подперев плечом стенку, просто поглазеть. Только непонятным было Нинке: почему это в своем углу, что-то шепча, украдкой крестилась бабка-билетерша...

Яшка после того вечера куда-то пропал; Нинка забеспокоилась даже. Будто чего-то не стало хватать в этом маленьком городке. И ноги ее как-то сами собой принесли к ограде Ильинки, где в сторожке обитал Яшка. В храм она не зашла, побоялась: отличница, комсомолка - мало что накажут, но и еще за «свихнувшуюся» посчитают.

У ворот Нинке встретилась та старушка-билетерша из «дома культуры».

Я уж, милая, подумала на тебя, что это наша Настенька воскресла! - воскликнула она, всматриваясь пристально Нинке в лицо.

А кто она была?

Дочка здешнего диакона.

Старушка поозиралась, взяла Нинку за руку и отвела на укромную лавочку, спрятанную в еще не облетевших кустах у ограды.

Перед войной, в тридцать седьмом, их всех «забрали». Настенька-то от отца не отреклась — и ее тоже. И Яшкиного родителя, отца Игнатия, со старшими сыновьями. Яшке-то младшему, «заскребышку», особенный талант к музыке Господь дал. Парня даже в консерваторию в Петербург учиться взяли. А потом тоже — в тюрьму... - старушка заговорила еще тише. - И вот Яшка вернулся, то ли отпустили, то ли сбежал. Ноги обморозил. Прибег домой, а родных никого в живых нет. Всех! Он на колокольню взобрался и сиганул вниз. С горя. Грех смертный задумал совершить — самоубийство. Но жив остался. Господь безумием его наказал, только талант не отнял, оставил... А Настенька-то невестой его была обрученной. И ты — вылитая она!

Где сейчас он... Яшка? - спросила растерянная и потрясенная старухиным рассказом Нинка.

Лежит, вон, в сторожке едва живой... Он после каждого такого своего выступления болеет тяжко. Вот ведь судьба — памятью от прежней жизни один рояль у него остался, и в соборе, где отец настоятелем служил, играть для публики ему приходится. Страдает он, хоть и не в себе давно...

Нинка поднялась с лавочки и хотела уж пойти в сторожку проведать Яшку, но старушка удержала ее:

Лучше тебе, девонька, его сейчас не видеть! Он еще хуже, чем есть...

Дома Нинку ожидал радостный, взволнованный отец:

Собирайся, стрекоза, уезжаем отсюда! Меня переводить служить в Германию!..

Через пару дней немудреный семейный скарб был уложен в кузов грузовичка. Отец попрощался на плацу с танкистами, сел на переднее сидение открытого «виллиса» рядом с солдатом-водителем. Нинка и мать расположились позади.

Миновав околицу городка, машины вывернули на «большак». И тут, у поворота, Нинка заметила знакомую косолапую фигурку, ковыляющую наперерез по полю.

Яшка застыл на дорожной обочине, как вкопанный, и, когда мимо, набирая скорость, проезжали машины, так же, как и раньше, глядя на Нинку, блаженно улыбался и так же печальны были его глаза. Он поднял руку и прощально помахал. Робко, оглядываясь на мать, махнула ему рукой и Нинка...

Нина Ивановна долго еще стояла у кануна, дожидаясь пока не погаснет огонек поминальной свечки. Что стало с тем бедолагой Яшкой из далекой ее юности, как окончил он дни свои? Теперь наверняка никто и не ведал. Сколько страдальцев в разные времена видел этот Ильинский храм — несть им числа.

Нина Ивановна, спустя много-много лет, все-таки вернулась однажды в Ильинку. В храме она остановилась перед кануном, сжимая в руке пучок простеньких свечечек; зажигая и расставляя их, шептала имена, на мгновение воскрешая в памяти полузабытые лица давно ушедших.
Вошла сегодня в храм Нина Ивановна без опаски, не остерегаясь осуждающего чужого глаза, не как в далекой юности...

Тогда все ее еще звали просто Нинкой-Ниночкой. Она собиралась идти учиться в десятый класс, когда ее отца, подполковника, заместителя командира танковой части, из города в Подмосковье перевели в глухую северную глубинку. Нинка с мамой особо не отчаивались, собрались быстро: что поделать, судьба военная такая. Да и отца с войны четыре года ждали, вернулся совсем недавно.

Нинка теперь после уроков в новой школе — бывшем купеческом особняке в центре городка домой не мчалась, как угорелая — не мелочь пузатая уже, а вышагивала, не торопясь, в окружении сверстников, форсисто задрав носик и помахивая портфельчиком в руке. Голову рослой Нинки украшала свернутая в тяжелую корону русая коса.

Ближе к околице ватага сверстников таяла. Дальше девчонке по полевой дороге вдоль жидкого перелеска до бараков воинской части предстояло бежать одной. Из мальчишек-одноклассников в провожатые пока никто не набивался, видимо, робея Нинкиного городского гонора и под стать ему характера.
Миновав околицу, Нинка прибавляла шаг, потом уж чуть ли не бежала. От заносчивой девчонки не оставалось и следа, мчалась как последняя трусишка. Еще бы - в продуваемом насквозь ветром редком перелеске начинала мелькать согбенная мужская фигура с длинными всклоченными космами волос на голове. Незнакомец, выглядывая из-за стволов деревьев, передвигался по перелеску ничуть не медленнее Нинки, вынужденной перескакивать и обегать дорожные ухабы, заполненные водой. Девчонка, хоть и боялась попристальнее взглянуть в его сторону, все-таки успела рассмотреть его лицо с вытаращенными глазами и облепленное клочками седеющей щетины. Домой Нинка заскакивала — не помнила как...

Она стала брать провожатых парней: уговаривать их не пришлось — тряхнула косой, и тут же побежали наперебой. По перелеску теперь никто не метался, лишь раз мелькнула в стороне знакомая фигура и пропала.

Нинка вздрогнула и испуганно заозиралась.
- Яшки, что ли, боишься? - спросил один из провожатых кавалеров. - Так это наш дурачок, безобидный и добрый. Ничего худого не сделает.
И вправду Яшка к Нинке по-прежнему близко не подходил, только выглядывал ее, прячась, из-за углов, и Нинка скоро стала привыкать к такому странному вниманию.

Иногда и ей самой доводилось незаметно понаблюдать за своим нежданным «поклонником».
У Яшки было, видимо, что-то неладное с ногами: развернутыми в разные стороны ступнями он вздымал клубы пыли, неуклюже переваливаясь по подсушенной еще почти летним солнцем улице, но передвигался довольно быстро, наклонив вперед голову с нечесаной гривой волос. Было Яшке за тридцать, сильно старила его борода с нашлепками седины. На лице его, казалось, застыла навсегда блаженная улыбка, хотя большие черные глаза смотрели с печалью.

Выскакивали из подворотен брехучие псы, норовили ухватить Яшку за штанины; мальчишки-мелюзга, дразнясь, бежали следом за ним и пуляли камушками. Яшка, хоть бы что, скаля зубы, упрямо пер вперед...

Жил он в сторожке на краю погоста возле Ильинки: старик сторож потеснился, уступив на время убогому чуланчик, а тот так в нем и остался. Старушонки прихожанки Яшку, жалея, подкармливали, да и сам он не слонялся без дел, а их в приходском хозяйстве — пруд пруди.
Вот так же, жалеючи и чуть с насмешкою, однажды провожала взглядом Нинка бедолагу, несущегося куда-то по улице.

Нинка и сама спешила — на «осенний бал» в городковском доме культуры. В новом платьице, стесняясь накинутого на плечи старенького маминого пальто, она старательно обходила лужи, стараясь не запачкать туфли. Предстояли не какие-то школьные танцульки, а настоящий, первый в жизни, «взрослый» бал. К «дому культуры»», расквартировавшемуся в стенах церковного собора, она пришла одной из последних. Постояла в нерешительности перед входом в здание со сбитыми куполами, перешагнула порог, заметив проступающую сквозь побелку фреску со святым ликом на аркой входа.

Стены внутри собора, высокий свод тоже тоже были наглухо забелены, но лики святых все равно проявлялись тут и там. Новые хозяева здания пытались их прикрыть кумачовыми полотнищами с наляпанными наспех в «духе времени» лозунгами.

Молодежь толпилась у дальней стены возле штабеля составленных друг на дружку длинных лавок для зрителей — кино показывать сегодня не собирались. На деревянном помосте сцены, устроенном в алтаре, резвились, выплясывая, девки в красных косынках из агитбригады; потом что-то, жутко фальшивя, попытался исполнить местный духовой оркестр.

И наконец... Заскучавшая Нинка даже растерялась, увидев на сцене... Яшку. В чистом, явно с чужого плеча, костюме, с аккуратно причесанными волосами и подстриженной бородкой, он неуклюже проковылял к роялю, громоздившемуся в углу сцены, сел на табуретку, все с прежней своей блаженной улыбкой поднял над клавиатурой руки с длинными пальцами и когда их опустил... Звуки вальса взметнулись и разлились под соборными сводами, по упраздненному властями Божьему храму закрутились в стремительном танце пары.

Нинку пригласил молодой красавец-лейтенант из отцовского гарнизона. Увлеченная танцем, она все время чувствовала на себе Яшкин взгляд, хотя, казалось, что за роялем он забыл обо всем на свете, без устали играя весь долгий вечер.

Все остались довольны: и танцоры, и любители, подперев плечом стенку, просто поглазеть. Только непонятным было Нинке: почему это в своем углу, что-то шепча, украдкой крестилась бабка-билетерша...

Яшка после того вечера куда-то пропал; Нинка забеспокоилась даже. Будто чего-то не стало хватать в этом маленьком городке. И ноги ее как-то сами собой принесли к ограде Ильинки, где в сторожке обитал Яшка. В храм она не зашла, побоялась: отличница, комсомолка - мало что накажут, но и еще за «свихнувшуюся» посчитают.

У ворот Нинке встретилась та старушка-билетерша из «дома культуры».
- Я уж, милая, подумала на тебя, что это наша Настенька воскресла! - воскликнула она, всматриваясь пристально Нинке в лицо.
- А кто она была?
- Дочка здешнего диакона.

Старушка поозиралась, взяла Нинку за руку и отвела на укромную лавочку, спрятанную в еще не облетевших кустах у ограды.
- Перед войной, в тридцать седьмом, их всех «забрали». Настенька-то от отца не отреклась — и ее тоже. И Яшкиного родителя, отца Игнатия, со старшими сыновьями. Яшке-то младшему, «заскребышку», особенный талант к музыке Господь дал. Парня даже в консерваторию в Петербург учиться взяли. А потом тоже — в тюрьму... - старушка заговорила еще тише. - И вот Яшка вернулся, то ли отпустили, то ли сбежал. Ноги обморозил. Прибег домой, а родных никого в живых нет. Всех! Он на колокольню взобрался и сиганул вниз. С горя. Грех смертный задумал совершить — самоубийство. Но жив остался. Господь безумием его наказал, только талант не отнял, оставил... А Настенька-то невестой его была обрученной. И ты — вылитая она!
- Где сейчас он... Яшка? - спросила растерянная и потрясенная старухиным рассказом Нинка.
- Лежит, вон, в сторожке едва живой... Он после каждого такого своего выступления болеет тяжко. Вот ведь судьба — памятью от прежней жизни один рояль у него остался, и в соборе, где отец настоятелем служил, играть для публики ему приходится. Страдает он, хоть и не в себе давно...
Нинка поднялась с лавочки и хотела уж пойти в сторожку проведать Яшку, но старушка удержала ее:
- Лучше тебе, девонька, его сейчас не видеть! Он еще хуже, чем есть...

Дома Нинку ожидал радостный, взволнованный отец:
- Собирайся, стрекоза, уезжаем отсюда! Меня переводят служить в Германию!..
Через пару дней немудреный семейный скарб был уложен в кузов грузовичка. Отец попрощался на плацу с танкистами, сел на переднее сидение открытого «виллиса» рядом с солдатом-водителем. Нинка и мать расположились позади.

Миновав околицу городка, машины вывернули на «большак». И тут, у поворота, Нинка заметила знакомую косолапую фигурку, ковыляющую наперерез по полю.
Яшка застыл на дорожной обочине, как вкопанный, и, когда мимо, набирая скорость, проезжали машины, так же, как и раньше, глядя на Нинку, блаженно улыбался и так же печальны были его глаза. Он поднял руку и прощально помахал. Робко, оглядываясь на мать, махнула ему рукой и Нинка...

Нина Ивановна долго еще стояла у кануна, дожидаясь пока не погаснет огонек поминальной свечки. Что стало с тем бедолагой Яшкой из далекой ее юности, как окончил он дни свои? Теперь наверняка никто и не ведал. Сколько страдальцев в разные времена видел этот Ильинский храм — несть им числа.

Николай Толстиков

посвящается В.

ДЕНЬ ПОЖИЛОГО ЧЕЛОВЕКА

Жанна вспыхивала очередной влюбленностью, как пучок сухой травы, швырнутый в костер, и испепелялась в мгновение ока, умирая рассыпающимися в прах блеклыми стебельками.

Прежде она каждый год каталась на «юга» к теплому морю, теперь приходилось довольствоваться в лучшем случае Подмосковьем. Но и здесь желтели песочком пляжи, пусть и скромные, возле речек; стояли теплые звездные ночи; и тоже потом мускулистый сластолюбивый весельчак махал с перрона прощально рукой. Последним поцелуем курортного кавалера, до того пылкая, Жанна не одаривала - вдруг кто знакомый окажется рядом, только прикладывала пальчики к губам.

Дома, в Городке, спешила с вокзала вроде бы совсем другая женщина - в застегнутом на все пуговицы поношенном брючном костюме, со стянутыми резинкой на затылке в небрежный хвостик волосами, сгорбленная, сосредоточенная, с подпрыгивающей неровной походкой. "Восемнадцать лет" опять оставались где-то там, за горами и долами, а здесь упорно наваливался "тридцатник" с большим-большим прикидом. И только улыбка далеко не красавицы оставалась располагающей и доброй.

Как же иначе?! После окончания пединститута, Жанна долго работала в школе старшей пионервожатой, ныне же репортерствовала на местном радио, бегая с диктофоном по городу, как угорелая.

Она переживала о том, как ее встретит с поезда муж Василий, хотя встреча ни чем не отличалась от предыдущей в прошлом году. Василий терпеливо топтался возле своей потрепанной "копейки" с букетом цветов, срезанных на собственной дачке. Жанна сама выскальзывала к нему из вокзальной сутолоки, бросив наземь сумки и забрав букет, подпрыгивала и целовала в тщательно выбритую щеку. Василий, повертев в пальцах снятые очки с толстыми стеклами, смущенно и беспомощно улыбался.

Ночью в постели, когда Жанна, подвинувшись поближе к мужу и про себя виноватясь, прижимала голову к его плечу, Василий по-прежнему лежал неподвижно, скованный, лишь слабо проводил рукой по ее волосам.

"Соскучилась я... - шептала Жанна и понимала, сожалея, что хотя бы чуточку страсти не сберегла для мужа, расплескала всю щедро на курорте. А притворяться не хотелось.

" Но и устала очень... - тут же вздыхала, как бы извиняясь. Муж молчал в ответ.

"Он догадывается! - пугливо екало сердечко у Жанны, и она старательно начинала сопеть носом. Проваливающейся по-настоящему в сон, ей было и обидно - приревновал бы, что ли, муж, сказал бы что-то резкое, все лучше, чем это ледяное его спокойствие...

Жанна выскочила замуж за Василия в семнадцать лет, не по любви, назло. Парень, первая любовь, "дембельнувшись" из ВДВ, при встрече грубо и нетерпеливо подмял Жанку под себя, а потом - нуль внимания; девок, покрасивей и погрудастей, вилось вокруг него немало. Жанка, страдая, случайно познакомилась на вечеринке у родственников со старым холостяком. Танцевали под музыку, болтали, преимущественно - Жанна, о всяких пустяках; Василий вызвался проводить ее до дому. Всю дорогу он промолчал, Жанна трещала и смеялась без умолку, но, проходя мимо дома, где жил прежний дролечка, затихла и, проглотив застрявшие в горле слезы обиды, спросила Василия:

А вы бы взяли меня замуж?

Он, по-прежнему молчаливо, кивнул...

Бывшего зазнобу-солдатика Жанна повстречала, как говорится - по прошествии лет, у мусорного бака. Закопченного, грязного, скрюченного болезнями и напастями, бомжа она ни за что бы не узнала, коли б он не окликнул ее по имени и не назвался сам.

" Вернулся вот в родные края... - тряс он каким-то клочком бумаги.

Заметив, что растерянное выражение на лице Жанны сменилось брезгливой гримаской, старый знакомый торопливо попросил мелочи, якобы на лекарство. Жанна не стала рыться в кошельке, выщипнула наугад из тощей пачечки банкнот (зарплату накануне получила) несколько, сунула, не глядя, в протянутую грязную ладонь и побежала прочь без оглядки.

Больше она той короткой дорогой мимо баков не ходила; вынести мусор из квартиры и то отправляла мужа или сына. После нежданной-негаданной встречи не чувствовалось ничего похожего на жалость или сострадание. Так, взгрустнулось немного о минувшей юности. Жанне нравились самостоятельные, уверенные в себе, обязательно рослые мужчины. Хотя бы муж дражайший Василий, дорожный инженер. Пусть, ровно ледышка, в постели, но зато всегда аккуратен, внимателен, грубого слова не услышишь, и вдобавок - высокий блондин, недаром его работяги Эстонцем прозвали. И, как за каменной стеной, за ним.

Да вот плохо: нынешней весной, вскоре после нечаянной встречи Жанны с первой любовью, в этой "стене" брешь проломилась - для Василия протренькал первый "звоночек"-инфаркт. Ни на какие курорты Жанна не поехала, все лето, в том числе и законный отпуск, провела, ухаживая за мужем, и колупаясь попутно на дачке, на "шести сотках".

К осени Василий оклемался: и так все страдал - на строительстве дорог самый сезон, а он, как колода, лежит недвижен. Умчался, не дожидаясь разрешения врачей, на работу. Объездную дорогу возле Городка строят, как же без него там обойдутся?!

Жанне тут же другая забота сыскалась...

Бывшие ее пионеры давно выросли, некоторые и в приличные люди выбились; Жанна, случалось, интервью бегала у них брать. Но ближе всех были для нее ребята из первого ее совета пионерской дружины школы, и особенно - Саша и Маша, всегдашние бескорыстные помощники. Правда, став взрослыми и поженившись, они звезд с неба не нахватали, даже мелких звездочек: Маша торговала в продуктовом магазинчике, Саша работал на тракторе в какой-то шаражке. Свадьбу они играли перед самой Сашиной отправкой на службу в армию.

Маша верно ждала молодого мужа, друг дружке посылали они трогательные письма. Маша даже Жанне - по-прежнему не было от нее секретов - некоторые из них показывала. И Жанна, читая чужие бесхитростные строчки, ощущала, как сердечко ее карябает чем-то вроде хорошей зависти.

Вернулся Саша из армии; с Машей своей под ручку в городском саду прогуливается - одно заглядение: всякий раз вздыхала при встрече с ними Жанна. В свое время у пары ребеночек родился; похаживали теперь, опять-таки напару, молодые супруги по аллейкам сада, впереди себя колясочку подталкивая.

Но не ускользнуло от профессионально-пытливого взгляда Жанны - Саша рядом с румяной цветущей женой стал выглядеть болезненным заморышем: кожа да кости, виноватая вымученная улыбка на сером лице. Что случилось, Жанна от том спросить напрямик то ли просто стеснялась или вечно торопилась куда по своим делам, при встречах лишь кивала на ходу.

Однажды услышала она молву и не поверила. Будто бы ребеночка у молодой четы Бог прибрал, с горя и от неведомой своей болезни Саша вовсе зачах, одна тень от парня осталась. Маша же, погоревав, свихнулась, что ли - загуляла по-страшному. То у одного "кавалера" на неделю "зависнет", то у другого на сеновале кувыркается, кобылка здоровенная. А когда домой вернется, помятая и с "бодуна", мужу рта открыть не дает: уйду, мол, насовсем, брошу тебя, "чаходирого"!

Саша на работу еще кое-как бродил, и стал он вечерами возвращаться не один, прихватывал с собой кого-нибудь из Машкиных хахалей. Городок-то невелик, вычислить очередного "друга семьи" нетрудно, всяк пальцем укажет. Мужички поначалу упирались, отводя блудливые глаза в сторону и дивясь Сашиному дружелюбию, но скоро разнюхали выгодный для себя оборот в ситуации. Саша, сидя за столом на кухоньке, после рюмки-другой беспомощно утыкался носом в тарелку с остатками закуски и засыпал. А, может, притворялся.

Из проема двери в соседнюю комнату выглядывала из-под занавески Машка и нетерпеливо манила пальчиком к себе гостя. Тот все-таки остерегался спящего хозяина, но потом ничего, входил в раж...

Будто бы целая очередь желающих вскоре образовалась, хотя трепаться-то мужики еще те мастаки.

Тем более, Саша неизменно всегда просыпался, когда уже гость благополучно исчезал из его жилища. Растрепанная, раскрасневшаяся, в кое-как запахнутом халате, Машка, зачерпнув из ведра холоденки и жадно хлебнув, выжидающе насмешливо косилась на мужа. Саша, пьяно всхлипнув, сползал со стула на пол и обхватывал руками Машкины колени:

Машенька, не бросай меня, не уходи! Все для тебя сделаю, на все готов! Люблю тебя!..

Жанне не хотелось верить этим сплетням, добровольными любителями старательно разносимыми по городку, она уж собиралась пойти навестить Сашу с Машей, чтобы разузнать толком - что да как.

И удержалась, не смогла. Да и не того стало...

На литературный праздник, посвященный памяти поэта-земляка, из областной столицы в Городок нагрянула делегация писателей. Среди сыплющих песочком старичков Жанна сразу приметила бородатого, в самом цвету, мужичка. Он и песни под гитару пел и стихи читал, поблескивая в широкой улыбке чередой белых крепких зубов. Жанна, любуясь его поджарой, мускулистой фигурой, тут же нежно окрестила его "белозубиком" и, разумеется, положила глаз.

В перерыве она шустро подлезла к барду с диктофоном, а когда официальная часть праздника продолжилась застольем на "задах" клуба, оказалась с "белозубиком" рядом. Жанна втихую пробовала пописывать стишки, никому никогда их не показывала, а тут появилась возможность в этом признаться. Бард понимающе кивнул и оценивающе взглянул на свою соседку.

Разгоряченные питьем и пляской под гармошку гости вывалились из клуба в прохладу августовской ночи. Жанна и "белозубик", взявшись за руки, убрели за околицу и там жадно, взахлеб, целовались, тиская в объятиях друг друга...

"Белозубик" появился внезапно, все так же неотразимо сияя улыбкой и встряхивая смоляной, с проседью, копной кудрявых волос: " Творческая командировка!". Постоял на пороге редакционного клетушки-кабинета, любуясь, довольный, стушевавшейся Жанной. Робкий девчоночий румянец закрасил ее щеки; она, будто пытаясь спрятаться, плотнее вжалась в задрипанное кресло.

"Это дроля мой кудрявый,

В черных кольцах голова.

Он налево и направо

Сыплет золото-слова!"

Скоро Жанна пышкаться перестала, защебетала радостной весенней птичкой. И начала лихорадочно соображать, где бы приискать надежное пристанище себе и кавалеру. У нее было немало приятельниц и просто знакомых, но ведь не каждой доверишься: еще какие сплетни по городку потом расползутся!

"К Ритке Качаловой! Только к ней! - твердо решила Жанна. - Не проболтается бывшая одноклассница и старая подруга, не должна."

Только получалась закавыка: Ритка жила в соседней пятиэтажке. Но и тут выход обозначился: Ритка до позднего вечера была на работе, а в темноте следом за подружкой нетрудно будет и с кавалером проскочить. Да и Эстонец с сыном ремонтировали домик на даче и вроде бы собирались там ночевать.

И еще одно преимущество - Ритка заведовала клубом для слепых. Предприятие, где бедолаг прежде приобщали к общественно-полезному труду, благополучно "загибалось", но клубик - деревянный барак еще функционировал, благодаря своей бойкой заведующей.

Вот и сейчас в крохотном зальце за длинным столом заседала компания слегка подвыпивших незрячих старичков и старушек. Под звуки гармошки они увлеченно напевали про "златые горы". На Жанну и ее спутника никто внимания не обратил, быть узнанной не стоило и опасаться.

День пожилого человека! Гуляем вот! - крашеная под густой "каштан", в водолазке и джинсах, заманчиво обтягивающих еще стройную подбористую фигуру, вывернулась навстречу из-за стола Ритка.

Испытующе стрельнула глазами в сторону "белозубика" и, натолкнувшись на просящий взгляд Жанны, с пониманием дернула уголком подкрашенного рта. Запоздалые, искуственно-бодрые слова: " Рита, а мы к тебе в гости собрались!" были уже ни к чему. Все с той же усмешечкой на тонких губах Ритка, знакомясь, крепко сжала, а потом пощекотала внутри "белозубику" ладонь.

Мальчики и девочки! - обращаясь к старичкам как к детям в детсаде, возвысила она голос. - Заканчиваем! Пьем на "посошок"!..

Ритка прежде долго сожительствовала с одним милицейским чином, из замполитов, соблазнив застарелого холостяка своими незатасканными прелестями. Детей у них не завелось, но, видно, по причине нещадной эксплуатации молодой подругой подполковник закончил карьеру досрочной пенсией и домом инвалидов, куда Ритка сплавила его без особой жалости. А кое-кто утверждал, что бывший замполит, отчаявшись втолковать сожительнице о ведущей и направляющей роли КПСС, сам сбежал от ее назойливых ласк в глухую деревню к престарелой матери.

Ритка одна в немаленькой квартире унывать не стала, пожила-пожила да и пригрела молоденького парнишку. От него и дочку родила. Только доморощенного "жиголо" ей пришлось выставить за двери и - с треском: в отличие от первого мужа, который все, что можно и нельзя, волок в дом, этот гаденыш потащил из дома.

Больше постоянных и долговременных связей Ритка ни с кем не заводила и от осторожных вопросов Жанны на эту тему отшучивалась грубовато: зацепила, мол, для здоровья кого-нито раз в месяцок - и довольно, ни о чем голова не болит...

На улице стемнело. По дороге домой Ритка забрала из садика дочку и повела гостей кратким путем, безлюдными закоулками, не боясь закупаться в грязи - подмерзло. Жанна с молчаливой благодарностью думала о подруге.

И дома, в квартире, Ритка долго не рассусоливала, быстренько улеглась спать с дочкой в детской комнате, щедрым жестом предоставив гостям свою спальню с широченной скрипучей кроватью и огромным ящиком старого телевизора.

При голубоватом мерцающем свете экрана Жанна разделась и, зябко вздрагивая и по-девичьи стыдливо прикрывая ладонями маленькие невзрачные свои грудки, потянулась к "белозубику", подставляя губы для поцелуя. Но тут в кармане джинсов зажужжал, а потом залился резко трелью "мобильник". Жанна испуганно отпрянула: "Вот, дура, забыла отключить!". Звонил сын. Слушать телефонные трели, стоя в замешательстве с прижатой к груди, смятой в комок одеждой, ей скоро стало невмоготу, да и Ритка, показалось, беспокойно завозилась за стенкой. Жанна ответила.

" Мама, ты где?! Мы с папой с дачи вернулись, замерзли."

Я задерживаюсь... по делам. Приду, приду!

Она почувствовала, как от стыда кровь прихлынула к лицу. Недавний пыл тут же угас; "белозубик" это уловил и разочарованно, обиженно отвернулся к стене, кутаясь в одеяло.

Я вернусь утречком рано. Ты подожди, не обижайся, милый. Поспи тут...

И она привычно торопливо поцеловала его в лысеющую макушку, точь-в-точь как мужа Василия.

Прибежав домой, Жанна принялась печь блины, впопыхах обожглась не раз, но, похоже, мужская "половина" ничего не заметила и уплетала их за обе щеки.

Вскоре уставшие домочадцы залегли спать; Жанна, тоже прикорнула на краю кровати, но сон не шел долго...

Утром двери открыла Ритка - с взлохмаченной головой и в небрежно запахнутом халатике, накинутом на голое тело.

А-а, подруга... - она с ехидцей ухмыльнулась. - Хочешь успеть на два фронта? И тут и там? Вон он, голубчик, лежит и дожидается. Иди, может, и для тебя что-нибудь да осталось!

"Стерва!" - чуть не крикнула ей в лицо, догадавшись обо всем, Жанна и стремглав, едва не потеряв каблуки, сбежала по лестничным ступенькам обратно на улицу.

Она помчалась куда-то, не разбирая дороги, натыкаясь на встречных прохожих; впрочем мало кто из них этому и удивлялся: опять понеслась репортерочка за хорошей или худой вестью, по радио узнаем.

Выбившись, наконец, из сил Жанна уединилась на старой скамье в зарослях кустов на речном берегу.

" И он-то как мог?! - подумала про "белозубика" зло. - Хотя Ритка оторва еще та, любому башку в два счета закрутит, потом проглотит и выплюнет. Да и мужики все, кобели, одинаковые."

Жанна начала мысленно представлять себе одного за другим всех бывших своих курортных красавцев, сбилась, запуталась. И верно: все - на одно лицо, даже забыла, как иных и звать. Вспомнила, почти вновь ощутила тепло мужниного плеча, когда под самое утро, положив на него голову, забылась ненадолго после бессонной беспокойной ночи...

Здесь, на речном берегу, было тихо, городской шум отдалился: слышно даже, как при порыве ветра мелодично позвякивает отвязавшимся "языком" колокол на звоннице церквушки над речной излучиной.

В этом недавно открывшемся храме Жанна буквально на днях брала интервью у настоятеля. Он был молод, скупо отвечая на вопросы, смущенно щипал пальцами реденькую свою бородку и для пущей солидности старался говорить басом, срываясь на тенорок. И, видимо, куда-то спешил.

Жанна поняла причину, увидев вошедшую в храм новобрачную пару; совсем юная невеста была в немыслимо пышном, в оборках и кружевах, подвенечном платье, вызывающе роскошном для унылых, с обсыпавшейся штукатуркой, кирпично-голых стен пустынного нутра храма. Галдя, вытаскивая на ходу видеокамеры и фотоаппараты, ввалилась толпа родственников и гостей.

Венчание сейчас будет, понимаете? - замялся батюшка.

Ничего, я подожду, потом договорим. - Жанна выключила диктофон и осведомилась, кивнув на стоявших перед аналоем новобрачных. - Надолго это?

Дай Бог, на всю жизнь!..

"Вряд ли! - пытаясь разглядеть кукольно-безучастное личико юной невесты, усомнилась Жанна. - И разве не дань моде, это все?.."

Она усмехнулась, морщась от слепящих бликов фотовспышек.

Где-то в глубине храма запел хор, гости притихли, и, когда облаченный в белые ризы торжественно-важный священник стал обводить молодую пару с сияющими венцами на головах вокруг аналоя, Жанну укололо что-то вроде зависти. Вроде той, полузабытой - над строчками писем бывших подопечных - Саши и Маши...

Вы обвенчайтесь с мужем-то! - предложил Жанне, прощаясь, священник, опять в своем черном одеянии ставший похожим на жердь в балахоне.

Мы уж прожили почти двадцать лет! - ответила с горьким смешком Жанна. - Поздно!

Это никогда не поздно... Была бы любовь!..

Во всем, что касалось мужа Василия, и в большом и в мелочах, она привыкла действовать решительно и бесповоротно. Вот и сейчас Жанна резко поднялась со скамьи, где еще минуту назад вытирала мокрые глаза и втихомолку кляла супостаточку-подругу и всеядного "белозубика". Василий с утра собирался на прием к врачу: после работы на даче опять зашалило сердце - да и разве усидел бы он там, чтобы хотя бы гвоздь во что-нибудь не заколотить.

Муж уже вернулся домой, поднял с ожиданием близоруко - беспомощные глаза на влетевшую с улицы жену.

Вася, нам надо обвенчаться! - Жанна, как обычно, сообщая о безоговорочно ею решенном, не давала мужу опамятоваться. Она успела по дороге домой забежать в храм и договориться обо всем с долговязым батюшкой. - Завтра же идем!

А мне вот в больницу предложили лечь... Только для профилактики! - поспешно, словно успокаивая капризного ребенка, добавил Василий, заметив, что Жанна начала хмуриться. - Малыш, но я к нужному времени обязательно подойду куда надо...

Жанна, собрав кое-какие вещички, проводила Василия до здания больницы и потом, ночью, долго не могла заснуть. То вспоминалось что-то из совместной с Василием жизни, причем больше - хорошее, а не размолвки по пустякам, то Жанне хотелось забежать мыслями вперед и представить себе завтрешнее венчание в церкви. Она не была верующей, впитанный с младых «пионерских» ногтей атеизм бессознательно обитал в ней и заставлял стыдливо сторониться "всего этого" - церковного, ей непонятного. Но и было в предстоящем венчании пугающе-сладостное, заманчивое: вот так вот, с Василием, с одним-единственным на всю жизнь, что еще оставалась. Только с ним, самым близким...

Чередой стали проплывать ухмыляющиеся, самодовольные мужские физиономии; Жанна, брезгливо морщась, поспешила отогнать неприятное, не к месту, видение, опять вспомнила о том, как задремала успокоено прошлой ночью на мужнином плече, и с тем ускользнула, наконец. в сон...

Таинство венчания начиналось буднично, без помпы и торжественности, может потому что не толклась тут толпа зевак. Жанна с Василием, священник, за полотняной загородкой в углу пробовавший голоса хор, да приглашенный коллега из телерадиокомпании с видеокамерой в руках - вот и все. И то он оказался лишним: Жанна, теша свое репортерское тщеславие и желая увековечить событие, раскаялась потом, услышав снисходительно-насмешливый его шепот:" Ты для моды, старушка, все это затеяла или чтоб муженька удержать?!"

Перебарывая досаду, Жанна попыталась вслушаться в малопонятные ей тексты молитвословий, которые нараспев произносил священник, уловила и все-таки поняла изречение из "Апостола": ...оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину." И еще: "...а жена да боится своего мужа."

Она с улыбкой посмотрела на стоявшего рядом с ней Василия, кажущегося, как обычно, совершенно безучастным ко всему происходящему, и заметила вдруг, что пламя высокой, с позументом, венчальной свечи, зажатой в руке мужа, лихорадочно колеблется, готовое вот-вот затухнуть. Рука Василия дрожала да и еще как! Он в ответ Жанне тоже заулыбался, виновато, растерянно, может быть так в первый раз за всю прожитую совместно жизнь.

До ехидных ли тут ухмылок и колких словечек коллеги-репортера с видеокамерой! Жанна, счастливая, напрочь забыла обо всем на свете, когда рука об руку с Василием, с венцами на головах, под песнопения хора они следом за священником пошли вокруг аналоя с книгой святого Евангелия на нем...

Поздний вечер того же дня помнился потом Жанне жутким кошмарным сном. И был горькой явью...

Надо было уговорить Василия идти ночевать в больницу, но разве до этого тогда было, да и сам бы он вряд ли бы туда отправился!

После выпитого шампанского, поцелуев и ласк, между прочим, давно и основательно подзабытых супругами, Василий в объятиях Жанны вдруг вздрогнул и сник, располосованный болью изнутри.

Плохо мне... Ты не беспокойся!

Но Жанна, уже вскочив с кровати, металась по комнате: то искала таблетки, то хваталась за трубку телефона, пытаясь дозвониться до "скорой". "Карета" долго не ехала, Василию становилось хуже и хуже; Жанна, в кое-как накинутом на тело халате, выскочила на лестничную площадку и в истерике принялась звонить к соседям, моля о помощи...

"Скорая", наконец, приехала; молодой детина-фельдшер грубовато сказал Василию в ее тесном салоне:

Чего разлегся, папаша? Подвинься-ка!

И это последнее, через силу, движение Василия - до сих пор мнилось Жанне! - оборвало ниточку ко спасению.

Боль утраты стала понемногу запрятываться куда-то вглубь: Жанна перестала вечерними часами сидеть в одиночестве на кухне и, не отрываясь, смотреть на портрет мужа или же через день приходить к свежему холмику на погосте и, положив к подножию памятника цветы, молча глотать слезы. Непоседливая репортерская работа по-прежнему увлекала ее, давая возможность на какое-то время забыться.

Но вот забрали сына в армию, и Жанна осталась совсем одна, прежняя утрата стала еще горше. Не хотелось возвращаться в пустую квартиру, где никто не ждал. Лицо Жанны осунулось, постарело; она усохла, одна тень, даже знакомые не всегда сразу узнавали. Стала Жанна заходить и в храм, тот самый, на берегу, а до недавнего времени даже проходить мимо избегала: не хотелось будоражить воспоминания. И все же пересилила себя, теперь уже с робостью, а не праздного любопытства или ротозейства ради, шагнула в его тихий полумрак. Постояла у иконы Богородицы, затеплила свечу, не зная слов молитвы, просто искренне попросила за сына - может быть, служит он где-то в "горячей точке", а не напишет, промолчит - весь в отца.

Зажгла свечу и на панихидном столике; поглядывая на поблескивающее металлическое распятие, помянула Василия...

На работу и обратно она по-прежнему ходила по тропинке вдоль речного берега; минуя то место, где в прогале между зарослями деревьев и кустов виднелся храм на другом берегу, поозиравшись, торопливо крестилась на него, но вниз, к воде, где все еще чернел полуразломанный остов старой скамьи, никогда не спускалась.

Однажды, припозднившись, Жанна бежала домой в июньских светлых сумерках и там, возле скамьи, заметила странно копошившихся людей. Впрочем, там все время кто-то терся: то пьянчужки, то мальчишки, то и парочка влюбленная. Ясно было, что компашка тут обретается отнюдь не трезвая, через слово - мать-перемать, и Жанна, ежась от омерзения и страха, прибавила уже шагу, но что-то заставило ее остановиться. Может, показавшийся знакомым, женский голос, правда, пьяный и противно визгливый. Она присмотрелась и обомлела.

Двое бомжеватого вида мужиков тормошили молодую женщину; она, пьянущая вдрызг, развалясь на скамье, мычала только невнятно и слабо отбрыкивалась от них. Потом тяжело, грузно плюхнулась на землю. Мужички еще постояли над ней недолго, мотаясь из стороны в сторону и не решаясь, видать, к ней склониться, чтоб самим не рухнуть рядышком, и побрели, чертыхаясь, прочь: "Толку-то от нее?!" Жанну они не заметили, поскольку сами едва не ползли на брюхе.

Жанна, переждав их, осторожно спустилась к скамье и несмело попыталась хотя бы пошевелить дебелое располневшее тело бесчувственной Машки. Поднять ее и поставить на ноги не хватало сил. Жанна вскоре выдохлась и опустилась беспомощно на траву рядом с Машкой, положив ее голову себе на колени. Машка бессмысленно таращила зенки и, кто весть, сколько еще надо было времени, чтобы она мало-мальски пришла в себя?

Оставалось оборонять от редких еще комаров себя и свою бывшую подопечную, про которую в горе своем было совершенно забыто. И такая вот встреча...

Жанна поначалу вздрагивала от каждого шороха в кустах: вдруг те алкаши возвращаются или еще какая напасть жалует, но потом, прислушиваясь к тихому журчанию речной воды на стремнине, посвисту ночных птах, глядя на белеющий над излучиной реки храм, она поуспокоилась и стала ждать рассвета.

Приходинки. Начинаем цикл рассказов отца Николая Толстикова

Николай Александрович Толстиков родился в 1958 году, живу в России, в городе Вологде.

Окончил Литературный институт имени А.М.Горького, работал в газетах.

Принял духовный сан, и ныне - священнослужитель храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды.

Свои рассказы и повести публиковал в российских и зарубежных изданиях: еженедельниках "Литературная Россия" и "Наша Канада", журналах "Крещатик", "Новый Берег", "Чайка","Русский дом", "Наша улица", "Север","Лад", “Южная звезда», «Сибирские огни», "Вологодская литература", «Северная Аврора», «Наше поколение», "Венский литератор", альманахах "Литрос", «Братина» и «Невский альманах».

Победитель в номинации "проза" международного литературного фестиваля "Дрезден-2007" , лауреат "Литературной Вены-2008 и 2010»", лауреат международного конкурса, посвященного 200-летию Н.В.Гоголя, победитель конкурса имени Ю.Дружникова на лучший рассказ журнала "Чайка" (США).

Член Союза писателей России.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Ильич стоит к храму боком, вроде б как с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. На пьедестале - маленький, в свой натуральный рост, измазан черной краской.

Храм в нескольких десятках метров от статуи, в окружении рощицы из старых деревьев, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями.

Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь…

Но и на пустынной площади возле Ленина разместился «луна-парк» с качелями-каруселями, надувными батутами, развеселой, грохочущей день-деньской, музыкой. О вожде мирового пролетариата тоже не забыли: как любителю детей, под самый нос ему заворотили ярко раскрашенную громадную качалку. Только дети то ли не полюбили, то ли просто побоялись качаться тут или благоразумные родители им запретили это. Визжали, дурачились на качалке молодые подвыпившие тетки, а с лавочек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных помигивающих лампочек, их задирали тоже «хватившие» лишку молодцы с коротко стриженными, в извилинах шрамов, головами и в грязных потных майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела.

Не думал я, проходя мимо их на службу, что нежданно-негаданно эта «накачанная» компания, спасаясь от жары или вовсе теряя всякую ориентировку во времени и пространстве, ввалится в храм…

Мы служили на Троицу литию. Выбрались из зимнего тесного придела в притвор напротив раскрытых врат просторного летнего храма, выстывшего за долгую зиму и теперь наполненного тяжелым влажным воздухом. Из окон под куполом пробиваются солнечные лучи, высвечивают, делая отчетливыми, старинные фрески на стенах. Как на корабле средь бушующего, исходящего страстями, людского моря!

Молодцов, пьяно-шумно загомонивших, тут же, зашипев и зашикав, выпроводили обратно за порог бабульки-смотрительницы. Один все-таки, в ярко-красной майке, загорелый до черноты, сумел обогнуть «заслон» и, качаясь из стороны в сторону, пройти в гулкую пустоту летнего храма. Возле самой солеи, у царских врат, он бухнулся на коленки и прижался лбом к холодному каменному полу. Старушонки, подскочив, начали тормошить и его, чтобы вывести, но батюшка махнул им рукой: пускай остается!..

Торжественно, отдаваясь эхом под сводами храма, звучали слова прошений ектении, хор временами подхватывал стройным печальным многоголосьем: «Господи, помилуй… Господи, помилуй!». В эту симфонию вдруг стали примешиваться какие-то неясные звуки. Мы прислушались. Да это же рыдал тот стриженный в майке! Бился испещренной шрамами головой об край солеи, просил, умолял, жалился о своей, скорее всего, несуразно и непутево сложившейся жизни. Что творилось в душе его, какое скопище грехов рвало и кромсало ее на мелкие кровоточащие части?!

Вот он утих и лежал так ничком на полу до конца службы. Потом бабульки помогли ему подняться и повлекли его к выходу из храма, умиротворенного, притихшего, с мокрым от слез лицом.

А молодой батюшка, вздохнув, сказал:

Проспится в кустах под Лениным и все свое покаяние забудет. А жаль…

Николай Толстиков,
священнослужитель храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды