1. Сочетание реалистичного и выдуманного.
2. Автобиографичность событий.
3. Изменение характера Павлина через любовь.
4. Полное раскрытие образа главного героя.
5. Документализм и психологизм в рассказе.

Для Н. С. Лескова немаловажным моментом было показать в произведении не факты, не реальную и грубую историю, а нечто, что действительно производило бы впечатление на читателя. Для него важна не правда жизни, а правда души человеческой, которая демонстрируется «психиею, анализом характера». Многие произведения автора правдивы и биографичны - часть происходящего в произведении взята автором из своей личной жизни, из личного опыта. Но многое также и привнесено авторской фантазией. Рассмотреть подобное внесение в фактически документальный рассказ фантастического и философского можно на примере анализа произведения «Павлин».

Состоит произведение из шестнадцати глав, повествование идет от лица автора. Он вспоминает свои детские годы, и рассказывает историю о том, как еще школьником вместе с матерью и теткой жил в доме богатой родственницы отца Анны Львовны. Женщина оказалась бессердечной, эгоистичной и властной. Будучи молодой и живя в Париже, она узнала об измене и проигрыше в карты своего мужа. Героиня уезжает обратно в Россию, бросая своего мужа в долгах, где живет с сыном Вольдемаром. Жильцова женщина держит в жестких условиях. Взимает плату на месяц вперед и в случае неповиновения отправляет своего швейцара Павлина Певунова для применения карательных мер.

Уже в этом отрывке рассказа наблюдается принцип, заложенный в заглавии сочинения. Если женщина, дом, слуга взяты Лесковым из реальной жизни и биографичны, то рассказ об измене и описание характера Павлина привнесено самим автором. Однако рассказ от этого не потерял своей живости и правдивости, а образы Павлина и его хозяйки начали играть более ярко и открыто для читателя.

Павлина Певунова не любят не только жильцы, но и семья мальчика, от имени которого ведется рассказ. Немного задержав выплату, семья оказалась в опале у хозяйки, и пришедший Павлин вынес рамы окон несмотря на мороз. Жалобы хозяйке не оказали никакого результата - она якобы уехала ко всенощной. Мать героя обругала Павлина в присутствии одного из постояльцев, однако тот неожиданно защитил его, сказав, что тот не злой в принципе человек. Он лишь выполняет волю своей хозяйки. Здесь читателю предстоит понять тонкий психологический анализ, данный Павлину от лица второстепенного персонажа, выражающего, однако, мнение самого автора.

Вскоре приезжает в квартиру новая семья - дама с шестилетней дочерью и престарелой матерью. Они производят впечатление состоятельных людей, однако это только до того момента, пока и их окна не оказываются выставленными. Тетка Ольга, к этому времени подружившаяся с ними, помогает им на протяжении долгого периода времени даже несмотря на то что семья мальчика больше не живет в этом доме. Вскоре происходит цепь трагических случайностей - умирает бабушка, а затем и мать девочки. Таким образом, девушка остается одна.

Здесь происходит перелом характера главного героя. Если раньше читатель представлял Павлина бесчувственным и бессердечным человеком, то после следующих событий отношение к нему меняется. Павлин решил взять опеку над девочкой Любой, сказав, что денег ему достаточно, а хочется пожить для кого-то. Так Люба остается в доме Анны Львовны.

Подросшая и похорошевшая девушка привлекает внимание хозяйки дома. В церкви ее встречает юноша - автор, отмечая, что героиня очень стесняется холопского положения своего воспитателя. Автор снова дает токую психологическую характеристику девушки, внешне очень и очень привлекательной, но оказавшейся неспособной к чувству благодарности своему спасителю.

Теперь Люба постоянно проводит время у Анны Львовны, все сильнее тяготясь Павлином. Та, отлично понимая чувства девушки, толкает Любу на хитрость - советует выйти за Павлина замуж под предлогом более частых встреч с ней. На самом деле женщина хочет, чтобы у Вольдемара была женщина, с которой не стыдно показаться в обществе. Люба все сильнее тяготится своим мужем, мечтая о блистательном свете, балах и салонах. И в скором времени Анна действительно приглашает ее на бал в качестве сопровождающей своего сына.

На балу сбываются все мечты девушки - она становится королевой бала и любовницей Вольдемара. Павлин уходит от дел. Занимаясь практически все время глажкой и стиркой нарядов жены. Он действительно любит девушку, но многое понимает - его глаза видят отношение к нему Любы и его это гнетет. Однако герой не замечает того, что жена открыто изменяет ему с Вольдемаром. Вскоре в дом Анны Львовны приходит полиция и забирает, Любу и Вольдемара. На попытки Павлина узнать, что происходит, он слышит следующие слова пристава: «Уймись, у тебя шляпа к башке приросла, или ты боишься рога показать?!» У Павлина открываются глаза. И если раньше читатель воспринимал героя с изрядно долей иронии, теперь ему становится откровенно жалко его.

Вольдемара увозят на север, а Любу отпускают - выяснилось, что любовник девушки присвоил себе драгоценности какой-то дамы, свалив всю вину на Любу. Прежде чем исчезнуть вместе с оболганной девушкой Павлин подходит к Вольдемару и говорит о том, что тот должен жениться на девушке, так как та от него беременна. То что она жената. Не должно смущать Вольдемара, так как Павлин обязуется исчезнуть, став при жизни мертвым.

Вольдемар путешествует по стране, все более приближаясь к месту своей ссылки. Как-то он замечает женский силуэт в окне. Он не может его узнать, но незнакомка явно хочет привлечь его внимание. Он заинтригован. Через некоторое время к нему подходит страшный, обросший старик и протягивает ему записку. С ужасом Вольдемар узнает в нем Павлина, девушка в окне оказывается Любой. В записке сказано, что Любовь Певунова теперь вдова, а Павлин говорит, что он мещанин Спиридон Андросов с законным паспортом. Вольдемару приходится жениться на нелюбимой девушке, но он не теряет времени даром, пропивая деньги, оставленные Павлином на жизнь. Девушка, поняв, какую страшную ошибку она совершила, раскаивается и часто плачет, Павлин шлет ей письма и записки. Через некоторое время пара снова исчезает.

Далее действие рассказа переносится на остров Валам, где стоит женский монастырь. В нем появляется новая послушница Людмила, о судьбе которой ничего неизвестно. Вскоре она погибает от слез и седой, лохматый старки ставит на ее могиле крест с эпитафией: «Схимонахиня Людмила, в миру грешная Любовь».

Так Лесков допускает своего читателя к различным эмоциям и чувствам к верному пониманию героя. И если бы рассказ строился целиком на сухом перечислении фактов, он не был бы таким трогательным. Именно в тонком соотношении реального и выдуманного, фактического и психологического и кроется великое мастерство Лескова-писателя и Лескова-психолога.

Лесков Николай Семенович

Николай Семенович Лесков

Я был участником в небольшом нарушении строгого монастырского обычая на Валааме. На этой суровой скале не любят праздных прогулок: откуда бы ни приплыл сюда далекий посетитель и как бы ни велико было в нем желание познакомиться с островом, он не может доставить себе этого огромного удовольствия, - говорю огромного, потому что остров поистине прекрасен и грандиозные картины его восхитительны. На Валааме за обычай всякий паломник подчиняется послушанию: он должен ходить в церковь, молиться, - трапезовать, потом трудиться и, наконец, отдыхать. На прогулки и обозревания здесь не рассчитано; но, однако, мне, в сообществе трех мужчин и двух дам, удалось обойти в одну ночь весь остров и запечатлеть навсегда в памяти дивную картину, которую представляют при бледном полусвете летней северной ночи дикие скалы, темные урочища и тихие скиты русского Афона. Особенно хороши эти скиты, с их непробудною тишью, и из них особенно поражает скит Предтечи на островке Серничане. Здесь живут пустынники, для которых суровость общей валаамской жизни кажется недостаточною: они удаляются в Предтеченский скит, где начальство обители бережет их покой от всякого нашествия мирского человека. Здесь теплят свои лампады люди, умершие миру, но неустанно молящиеся за мир: здесь вечный пост, молчанье и молитва.

Не зная направления валаамских тропинок, мы подошли к проливу, отделяющему островок Серничан от главного острова, и, пленясь густыми папоротниками, которыми заросла здешняя котловина, сели отдохнуть и заговорили о людях, избравших это глухое уединение местом для своей молитвенной и созерцательной жизни.

Какие это люди, с какими силами и с каким прошлым приходят они сюда, чтоб погребсти себя здесь заживо? - воскликнул один из наших собеседников. Я никак не могу иначе думать, что это должны быть какие-то титаны и богатыри духа.

Да; и вы правы, - отвечал другой, - это богатыри, но только богатыри, мощные нищетою. Это зерна, которые уже прозябли и пошли в рост.

А пока они прозябли?

Собеседник улыбнулся и ответил:

Пока они прозябли... они лежали при дорогах, глохли под тернием и погибали, как вы, и я, и целый свет, пока ветер схватил их и бросил на добрую почву.

Вы говорите так, как будто вы знали кого-нибудь из людей, имевших силу погребсти себя заживо в этих дебрях.

Да, мне кажется, что я действительно знал такого человека.

Он был умен?

И рассудителен?

Гм!.. да. А впрочем, я о нем судить не берусь, но я его любил и очень уважаю его память.

А он уже умер?

Неподалеку, - ответил, снова тихо улыбаясь, собеседник.

Жизнь такого человека всегда способна возбуждать во мне большой интерес.

И во мне, и во мне тоже, - подхватили другие.

Дамы интересовались еще более мужчин, и одна из них, красивая блондинка с черными глазами, обратись к этому нашему попутчику, сказала:

Знаете ли, что вы сделали бы нам чрезвычайно большое одолжение, если бы здесь же, в тиши этой дебри, где мы так неожиданно очутились, рассказали нам историю известного вам отшельника.

Другая дама и все мы присоединились к этой просьбе - и тот, к кому она относилась, согласился ее исполнить и начал:

Назад тому лет двадцать, когда я был школяром и ходил в одну из петербургских гимназий, мы с покойницей моей матушкой и ее сестрою, а моею теткой Ольгой Петровной, жили в доме моей другой богатой тетки по отцу. Хотя этой последней теперь уже нет в живых, но я все-таки не выдам ее настоящего имени и назову ее Анной Львовной. Дом ее стоит и теперь на том же месте, на котором стоял; по только тогда он был известен как один из больших на всей улице, а нынче он там один из меньших. Громадные новейшие постройки его задавили, и на него никто более не указывает, как было в то время, с которого начинается моя история.

Начав свой рассказ не с людей, а с дома, я уже должен быть последователен и рассказать вам, что это был за дом; а он был дом страшный и страшный во многих отношениях. Он был каменный, трехэтажный и с тремя дворами, уходившими один за другой внутрь, и обстроенный со всех сторон ровными трехэтажными корпусами. Вид его был мрачный, серый, почти тюремный. Впечатление, производимое им, было самое тягостное. Дом этот составлял часть приданого моей тетки, когда она выходила замуж за своего не совсем далекого родственника, очень много обещавшего в свое время, блестящего светского молодого человека, который, впрочем, кончил тем, что необыкновенно проворно спустил все незначительное свое и значительное женино состояние и протянул руки к остаткам ее приданого, то есть к этому дому. Такое поползновение муж моей тетки обнаружил в Париже, где супруги в то время жили и где Анна Львовна думала, что она блистает красотою и может удивить ею весь свет если бы только на глазах у этого света не мелькала какая-то дама полусвета, с которою борьба была неудобна, да и невозможна, потому что роскошь сей последней была до того баснословна, что самые солидные дамы интересовались: откуда все это берется у этой куртизанки? Интересовалась, вероятно, этим и моя тетушка Анна Львовна и получила от своего мужа в ответ, что завидное положение проходимки зависит от щедрости какого-то разбогатевшего в индийской кампании англичанина; но вскоре оказалось, что все это вздор и что богач-англичанин был не кто иной, как сам супруг моей тетушки, самым неосмотрительным образом распорядившийся ее состоянием в пользу этой темной звезды. Увлечение его зашло так далеко, что у них не осталось ничего, кроме петербургского дома, о котором я говорю. Узнав об этом, тетка Анна Львовна побесновалась, порыдала, а потом взялась за ум и проявила не только большую силу характера, но даже и порядочную долю жестокосердия: она уничтожила формальным порядком свои доверенности на имя мужа - и, бросив его в Париже на жертву кредиторам, укатила назад в Россию и поселилась в своем доме. Дом этот давал изрядный доход, так что тетка могла без нужды жить этими средствами и воспитывать сына Вольдемара, или, по-домашнему Додю. Мужу она ничего не посылала и никогда о нем не говорила: так он где-то пропадал и, наконец, совсем пропал за границею в полной безвестности. Одни говорили, что он умер где-то в долговой тюрьме; другие уверяли, что служил в должности крупье* в каком-то игорном доме. Но это для нас все равно. Тетка Анна Львовна к тому времени, когда я ее узнал, была женщина лет сорока пяти; она еще сохраняла следы довольно замечательной, хотя самой неприятной, сухой и жесткой красоты, составляющей принадлежность женщины русского бомонда**. Анна Львовна жила в своем доме, занимая половину прекрасного бельэтажа. Это было большое помещение, которое давало тетушке возможность жить как должно большой даме, притом даме строгой и солидной, какою она слыла у огромного числа посещавших ее высокопоставленных людей. Она любила немножко рисоваться своим положением, жаловалась при случае на свою беззащитность и ограниченность вдовьих средств - и превосходно обделывала свои дела. Благодаря ее связям и ловкости воспитание сына ей ничего не стоило, она кроме того каким-то образом исходатайствовала себе очень порядочную субсидию за "беспримерное несчастие", а доходы с дома копила. Анна Львовна была женщина очень расчетливая и, по правде сказать, весьма бессердечная, что вы, я думаю, можете отчасти заключить из ее поступка с мужем, которому она никогда не простила его вины и не помогла ему в его бедственном положении ни одним грошом. В доме тетки все ее боялись и трепетали: я это знал отлично, потому что, живучи в одном из флигелей ее дома, я мог наблюдать, как на нее смотрели люди. У тетки не было управляющего: она сама заведовала домом и была госпожою строжайшею и немилосерднейшею. У нее был порядок, что все жильцы должны были платить ей ва квартиры за месяц вперед, и если кто не платил один день, тому сейчас же выставляли окна, а через два дня вышвыривали жильца вон. Льготы и снисхождения не оказывалось никому, и их никто из жильцов не пытался добиться, до-тому что все знали, что это было бы напрасно. Тетка правила мудро: она сама была для жильцов никогда не видима, и к ней никого из них не допускали ни под каким предлогом, - она только отдавала приказания, и немилостивые приказания эти приводились в исполнение. Говорили, что в исполнении этих приказаний никогда не допускалось ни малейшей поблажки, но тетка все-таки находила, что исполнители ее воли действовали еще довольно слабо, и переменила многих из них, пока не нашла, наконец, одного, который вполне удовлетворял ее немилосердной строгости. Этот замечательный человек был швейцар Павлин Петров, по фамилии Певунов, или попросту, как его звали, Павлин. Рекомендую этого человека особенному вашему вниманию, потому что, несмотря на его скромное положение, он будет героем начатого вам рассказа. По этому же самому я и опишу его вам несколько поподробнее и расскажу, как мы лично имели удовольствие познакомиться с этим антиком в пестрой ливрее.

Николай Семенович Лесков.

Павлин

Рассказ

Примечание

Печатается по отдельно изданному Библиотекой современных писателей (серия II, том 5) сборнику: "Павлин (рассказ). Детские годы (из воспоминаний Меркула Праотцева). Сочинение Н. С. Лескова", СПб., 1876 стр. 1-116. Рассказ написан Лесковым в 1874 году; впервые опубликован в журнале "Нива", 1874, ?? 17-21, 23 и 24. В два первых полных собрания сочинений Н. С. Лескова рассказ не вошел. По журнальной публикации он перепечатан в Полном собрании сочинений Н. С. Лескова, изд. 3, т. 34, СПб., 1903, стр. 105-166. О сохранности и местонахождении рукописи неизвестно. Изучение текстов двух прижизненных изданий показывает весьма существенную между ними разницу. Журнальный текст является более сокращенным, содержит множество, вероятно, цензурных изъятий, которые писателем были восстановлены в отдельном издании. Сокращения и цензурные запрещения касались некоторых обстоятельств настойчивого ухаживания Додички за женой Павлина, ее нравственного падения, характеристики полусвета, очередной жертвой которого стала Люба. Тем самым в журнальном тексте была сглажена ее социальная драма, жена Павлина представлялась лишь жертвой собственного легкомыслия. Полностью были изъяты указания на совершенную Додичкой кражу драгоценностей у одной дамы, сцены ареста Любы и Доди, обыска в доме Анны Львовны. В журнальном тексте отсутствуют очень интересные рассуждения Н. С. Лескова о военном быте мундирной чести, а также намеки на ссылку Додички в Сибирь в сопровождении двух жандармов. Вычеркнута и полемика с романом Н. Г. Чернышевского "Что делать?". Рассказ "Павлин" возник на основе материалов и впечатлений от поездки писателя летом 1872 года на Валаам - монастырские острова на Ладожском озере. Герой рассказа швейцар Павлин - тип лесковского "праведника", яркий и самобытный национальный характер, своеобразный "титан и богатырь духа", возросший на крепостной почве, которая обрекала "глохнуть под тернием и погибать" самых лучших людей из народа. Самой жизнью он поставлен в сложные, противоречивые и глубоко трагические обстоятельства. Имея чуткую и отзывчивую душу, он тем не менее с неумолимой последовательностью и точностью автомата выполняет злую волю бессердечной домовладелицы Анны Львовны, у которой служит, и спокойно принимает на себя ненависть ее жильцов. В точном выполнении жестокой хозяйской воли и произвола Павлин видит исполнение не только своего служебного, но и человеческого долга. Он из "практики вывел", что послабление и потворство не защищает человека от "немилостивых людей", а только делает его более беспомощным и слабым. С особой силой раскрылись высокие нравственные качества Павлина, его моральное превосходство над "немилостивыми людьми" - светской чернью, когда они ввергли его в семейную драму, зло растоптали его любовь и счастье. Трезво оценив все происшедшее с ним и его женой, Павлин строго осуждает себя как невольного пособника падения Любы. Вступаясь за честь жены, он насильно вручает ее человеку, которого она полюбила,- ничтожному светскому шалопаю. Чтобы придать "законность" их браку, Павлин не останавливается перед фиктивной своей "смертью". Он до конца твердо и мужественно несет ответственность за свою бывшую воспитанницу, заботясь о ее счастье, нравственном перерождения.

Лесков Николай Семенович

Николай Семенович Лесков

Я был участником в небольшом нарушении строгого монастырского обычая на Валааме. На этой суровой скале не любят праздных прогулок: откуда бы ни приплыл сюда далекий посетитель и как бы ни велико было в нем желание познакомиться с островом, он не может доставить себе этого огромного удовольствия, - говорю огромного, потому что остров поистине прекрасен и грандиозные картины его восхитительны. На Валааме за обычай всякий паломник подчиняется послушанию: он должен ходить в церковь, молиться, - трапезовать, потом трудиться и, наконец, отдыхать. На прогулки и обозревания здесь не рассчитано; но, однако, мне, в сообществе трех мужчин и двух дам, удалось обойти в одну ночь весь остров и запечатлеть навсегда в памяти дивную картину, которую представляют при бледном полусвете летней северной ночи дикие скалы, темные урочища и тихие скиты русского Афона. Особенно хороши эти скиты, с их непробудною тишью, и из них особенно поражает скит Предтечи на островке Серничане. Здесь живут пустынники, для которых суровость общей валаамской жизни кажется недостаточною: они удаляются в Предтеченский скит, где начальство обители бережет их покой от всякого нашествия мирского человека. Здесь теплят свои лампады люди, умершие миру, но неустанно молящиеся за мир: здесь вечный пост, молчанье и молитва.

Не зная направления валаамских тропинок, мы подошли к проливу, отделяющему островок Серничан от главного острова, и, пленясь густыми папоротниками, которыми заросла здешняя котловина, сели отдохнуть и заговорили о людях, избравших это глухое уединение местом для своей молитвенной и созерцательной жизни.

Какие это люди, с какими силами и с каким прошлым приходят они сюда, чтоб погребсти себя здесь заживо? - воскликнул один из наших собеседников. Я никак не могу иначе думать, что это должны быть какие-то титаны и богатыри духа.

Да; и вы правы, - отвечал другой, - это богатыри, но только богатыри, мощные нищетою. Это зерна, которые уже прозябли и пошли в рост.

А пока они прозябли?

Собеседник улыбнулся и ответил:

Пока они прозябли... они лежали при дорогах, глохли под тернием и погибали, как вы, и я, и целый свет, пока ветер схватил их и бросил на добрую почву.

Вы говорите так, как будто вы знали кого-нибудь из людей, имевших силу погребсти себя заживо в этих дебрях.

Да, мне кажется, что я действительно знал такого человека.

Он был умен?

И рассудителен?

Гм!.. да. А впрочем, я о нем судить не берусь, но я его любил и очень уважаю его память.

А он уже умер?

Неподалеку, - ответил, снова тихо улыбаясь, собеседник.

Жизнь такого человека всегда способна возбуждать во мне большой интерес.

И во мне, и во мне тоже, - подхватили другие.

Дамы интересовались еще более мужчин, и одна из них, красивая блондинка с черными глазами, обратись к этому нашему попутчику, сказала:

Знаете ли, что вы сделали бы нам чрезвычайно большое одолжение, если бы здесь же, в тиши этой дебри, где мы так неожиданно очутились, рассказали нам историю известного вам отшельника.

Другая дама и все мы присоединились к этой просьбе - и тот, к кому она относилась, согласился ее исполнить и начал:

Назад тому лет двадцать, когда я был школяром и ходил в одну из петербургских гимназий, мы с покойницей моей матушкой и ее сестрою, а моею теткой Ольгой Петровной, жили в доме моей другой богатой тетки по отцу. Хотя этой последней теперь уже нет в живых, но я все-таки не выдам ее настоящего имени и назову ее Анной Львовной. Дом ее стоит и теперь на том же месте, на котором стоял; по только тогда он был известен как один из больших на всей улице, а нынче он там один из меньших. Громадные новейшие постройки его задавили, и на него никто более не указывает, как было в то время, с которого начинается моя история.

Начав свой рассказ не с людей, а с дома, я уже должен быть последователен и рассказать вам, что это был за дом; а он был дом страшный и страшный во многих отношениях. Он был каменный, трехэтажный и с тремя дворами, уходившими один за другой внутрь, и обстроенный со всех сторон ровными трехэтажными корпусами. Вид его был мрачный, серый, почти тюремный. Впечатление, производимое им, было самое тягостное. Дом этот составлял часть приданого моей тетки, когда она выходила замуж за своего не совсем далекого родственника, очень много обещавшего в свое время, блестящего светского молодого человека, который, впрочем, кончил тем, что необыкновенно проворно спустил все незначительное свое и значительное женино состояние и протянул руки к остаткам ее приданого, то есть к этому дому. Такое поползновение муж моей тетки обнаружил в Париже, где супруги в то время жили и где Анна Львовна думала, что она блистает красотою и может удивить ею весь свет если бы только на глазах у этого света не мелькала какая-то дама полусвета, с которою борьба была неудобна, да и невозможна, потому что роскошь сей последней была до того баснословна, что самые солидные дамы интересовались: откуда все это берется у этой куртизанки? Интересовалась, вероятно, этим и моя тетушка Анна Львовна и получила от своего мужа в ответ, что завидное положение проходимки зависит от щедрости какого-то разбогатевшего в индийской кампании англичанина; но вскоре оказалось, что все это вздор и что богач-англичанин был не кто иной, как сам супруг моей тетушки, самым неосмотрительным образом распорядившийся ее состоянием в пользу этой темной звезды. Увлечение его зашло так далеко, что у них не осталось ничего, кроме петербургского дома, о котором я говорю. Узнав об этом, тетка Анна Львовна побесновалась, порыдала, а потом взялась за ум и проявила не только большую силу характера, но даже и порядочную долю жестокосердия: она уничтожила формальным порядком свои доверенности на имя мужа - и, бросив его в Париже на жертву кредиторам, укатила назад в Россию и поселилась в своем доме. Дом этот давал изрядный доход, так что тетка могла без нужды жить этими средствами и воспитывать сына Вольдемара, или, по-домашнему Додю. Мужу она ничего не посылала и никогда о нем не говорила: так он где-то пропадал и, наконец, совсем пропал за границею в полной безвестности. Одни говорили, что он умер где-то в долговой тюрьме; другие уверяли, что служил в должности крупье* в каком-то игорном доме. Но это для нас все равно. Тетка Анна Львовна к тому времени, когда я ее узнал, была женщина лет сорока пяти; она еще сохраняла следы довольно замечательной, хотя самой неприятной, сухой и жесткой красоты, составляющей принадлежность женщины русского бомонда**. Анна Львовна жила в своем доме, занимая половину прекрасного бельэтажа. Это было большое помещение, которое давало тетушке возможность жить как должно большой даме, притом даме строгой и солидной, какою она слыла у огромного числа посещавших ее высокопоставленных людей. Она любила немножко рисоваться своим положением, жаловалась при случае на свою беззащитность и ограниченность вдовьих средств - и превосходно обделывала свои дела. Благодаря ее связям и ловкости воспитание сына ей ничего не стоило, она кроме того каким-то образом исходатайствовала себе очень порядочную субсидию за "беспримерное несчастие", а доходы с дома копила. Анна Львовна была женщина очень расчетливая и, по правде сказать, весьма бессердечная, что вы, я думаю, можете отчасти заключить из ее поступка с мужем, которому она никогда не простила его вины и не помогла ему в его бедственном положении ни одним грошом. В доме тетки все ее боялись и трепетали: я это знал отлично, потому что, живучи в одном из флигелей ее дома, я мог наблюдать, как на нее смотрели люди. У тетки не было управляющего: она сама заведовала домом и была госпожою строжайшею и немилосерднейшею. У нее был порядок, что все жильцы должны были платить ей ва квартиры за месяц вперед, и если кто не платил один день, тому сейчас же выставляли окна, а через два дня вышвыривали жильца вон. Льготы и снисхождения не оказывалось никому, и их никто из жильцов не пытался добиться, до-тому что все знали, что это было бы напрасно. Тетка правила мудро: она сама была для жильцов никогда не видима, и к ней никого из них не допускали ни под каким предлогом, - она только отдавала приказания, и немилостивые приказания эти приводились в исполнение. Говорили, что в исполнении этих приказаний никогда не допускалось ни малейшей поблажки, но тетка все-таки находила, что исполнители ее воли действовали еще довольно слабо, и переменила многих из них, пока не нашла, наконец, одного, который вполне удовлетворял ее немилосердной строгости. Этот замечательный человек был швейцар Павлин Петров, по фамилии Певунов, или попросту, как его звали, Павлин. Рекомендую этого человека особенному вашему вниманию, потому что, несмотря на его скромное положение, он будет героем начатого вам рассказа. По этому же самому я и опишу его вам несколько поподробнее и расскажу, как мы лично имели удовольствие познакомиться с этим антиком в пестрой ливрее.