Мы познакомились больше двадцати лет назад. Тогда в Москву приехал английский журналист Виктор Зорза. Его двадцатичетырехлетняя дочь Джейн умерла в лондонском хосписе от рака. Но, умирая, Джейн сказала, что уходит из жизни счастливой - благодаря той заботе, которой окружили ее в хосписе и просила отца в память о ней создавать хосписы везде, где их нет, и в первую очередь в России. Тринадцатилетним подростком Виктор из Польши попал в концлагерь в Сибири, бежал оттуда, обратился за помощью к Илье Эренбургу, тот помог, потом Виктор оказался в Англии… Ну, и вот в перестройку приехал к нам, и стал организовывать здесь хосписы, сам нашел Веру, она работала просто врачом, но была врачом необыкновенным, замечательным, досматривала своих больных до конца, на дому, когда их выкидывали как безнадежных из больницы, и делала это абсолютно бескорыстно, без денег. Зорза своим метким, въедливым глазом и безошибочным чутьем на людей сразу вычислил Веру, понял, что она и только она может поднять в Москве хоспис и сделать его на уровне самого великого замысла… Так оно и случилось. Кто был в Первом Московском хосписе на метро Спортивная, знает, что это никакой не Дом Смерти, и не больница даже, там чисто, светло, красиво, все в цветах, картинах…Вера Миллионщикова создала этот Дом Надежды (так называли его, и не было в том никакой натяжки, я знаю, по меньшей мере, пять человек, которых в разные годы привозили сюда совсем безнадежных, умирать, а они от хосписного ухода выздоравливали, и возвращались к жизни), так вот Вера создавала этот Дом сама, ей, конечно, помогали, но она сама и только сама руководила и стройкой, и выездной хосписной службой, сама подбирала персонал, сама обучала его, сама занималась финансированием…Среди тех, кто помогал ей, были Юрий Лужков и Анатолий Чубайс, и не смотря на то, что в политике они враждовали, Вере и ее хоспису оба помогали очень сильно и мощно, и ни разу никто из них не упрекнул Веру за помощь другого. У нее был совершенно потрясающий коллектив, вернее, коллектив остался, только Веры уже нет…Так вот: в ее коллективе каждый работал за десятерых, но Вера все равно сама на день по сто раз подходила ко всем пациентам, и не просто подходила, а тянула на себе всех и каждого… В хосписном деле ей не было равных. Но дело не только в хосписах. От того, что была такая Вера, повышалось в нашей стране качество людей и качество жизни. Из журнала Большой город, декабрь 2009 Фотографии: Ксения Колесникова Текст: Светлана Рейтер В детстве я переболела всеми болезнями, до 4-го класса жила в санатории для туберкулезников. Была очень серьезным набожным ребенком - в Вильнюсе, где прошли мое детство и молодость, меня называли «богомолочка». Маму спрашивали: «Марусь, как там твоя богомолочка? Жива?» Онкологом я стала совершенно случайно. Сначала была акушером-гинекологом, работала то там, то здесь, встретила свою последнюю любовь, моего Константина Матвеевича. Когда мы поженились, то стали работать вместе, переходя из роддома в роддом. У нас с мужем довольно большая разница в возрасте, он старше меня на 12 лет, и когда встал вопрос о его выходе на пенсию, мы решили, что мне нужно перейти в специальность с «повышенной вредностью», выйти на пенсию одновременно и вместе стариться. Я бросила акушерство, перешла в Институт рентгенорадиологии и столкнулась со смертью. До этого весь наш дом был пронизан радостью рождения. Все разговоры касались пола, веса и роста новорожденного, а еще кесарева сечения и родов - с осложнениями и без. Дочери, Маша и Нюта, подходили к телефону и говорили: «Мамы и папы дома нет, а что у вас - роды или кесарево? Вы скажите нам, мы родителям все передадим». А когда я пошла в онкологию, то разговоры стали совершенно другими. Было такое впечатление, что все люди только и делают, что умирают. Я поняла, что всю жизнь порхала в ра­до­стном миру акушерства. А теперь когда я шла на обход, то чувствовала себя на погосте. Увидела, как неизлечимо больных пациентов выписывают домой умирать, и поняла, что должна им служить до конца. У меня не было обезболивания, я приходила к своим больным с психологической поддержкой и врачебным советом. Стало понятно, что ни на какую пенсию я не уйду. 16 лет назад, когда мы только строились, жители окрестных домов протестовали против соседства с «Домом смерти». Сейчас когда наша гардеробщица Лида идет домой с работы, то к ней подходят люди и говорят: «Лидочка! Спасибо вам громадное за вашу работу». Часто приходят те, кому интересно посмотреть, как умирают другие. Один доброволец задал мне вопрос: «Вера Васильевна, а что вы говорите больным детям про умирание?» Оказалось, он заходил в палату к двум детям и расспрашивал их про смерть. Сначала я объяснила персоналу, что они все раздолбаи и такого человека в палаты пускать нельзя. Потом так с ним поговорила, что он больше никогда сюда не придет. Бывает, приходит женщина и говорит: «Здравствуйте, я сиделка, у меня большой опыт работы с онкологическими больными. Денег мне не надо, я много раз видела смерть и научу ваших больных умирать». Очень хочется сказать: сколько ж раз ты сама умирала, что можешь этому делу других научить?! Когда я искала деньги на хоспис, то исползалась перед многими богатыми людьми. Один человек из компании Smirnoff фактически выставил меня из своего кабинета со словами: «Как вам не стыдно! Вы просите подаяния, как профессиональная ни­щенка!» Хоть профессиональной назвал, и на том спасибо. В 90-е годы, когда мы все покупали за свой счет, нас довольно часто обманывали: как-то пришла особа, сказала, что ее прислал Григорий Иванович, чья мама умерла на моих руках. Он якобы в благодарность отправил ее к нам с тем, чтобы она помогла нам купить продукты со склада с огромной скидкой. Я, конечно, «сделала стойку», но, желая показать себя тертым калачом, сказала, что общие деньги так запросто не отдам, а отправлю с ней на склад своего завхоза Борю. В итоге эта аферистка 3 часа помогала персоналу на кухне, Боря начал ей доверять и дал в руки деньги, пока он куртку надевает. Натурально, в этот же момент она вспомнила, что ей срочно надо позвонить, и исчезла. И общак - вместе с ней. Анатолий Чубайс стоял у истоков хосписного движения и помогает нам все 16 лет. У него нет никакой личной корысти - да, в нашем хосписе умер его отец, но это было после того, как Чубайс заинтересовался паллиативной помощью. Анатолий Борисович - наш самый главный наставник и спонсор; он при каждой встрече мне говорит: «Вера Васильевна, ну что ж вы опять мои деньги, мягко говоря, прокакали!» Я деньги зарабатывать не умею, это правда. Я живу сегодняшним днем. Мне всегда хочется сказать: «Поживем - увидим». Когда говорят: «Вера Васильевна, приезжайте к нам в марте следующего года», то я про себя думаю, елки-палки, мне бы ваши заботы! Кто знает, что будет с вами и со мной в марте следующего года». Но вслух всегда обещаю приехать. Отсутствие планов обостряет вкус к жизни - ты живешь здесь и сейчас и получаешь от этого удовольствие. Правила жизни из Esquire, декабрь 2010 Вера Миллионщикова Главный врач Первого московского хосписа, 68 лет, Москва Записала Светлана Рейтер Фотограф Владимир Васильчиков Что такое хоспис: работа нянечки. В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!» Беременная женщина - это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи - мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица - одухотворенные. Жизнь - это путь к смерти. Смерть - это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть - это таинство, которое осознают все - с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого - замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине. Не надо активно вмешиваться в процесс умирания - ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента - кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать - не умирала. Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра. Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери - комната, и в ней сидит женщина тридцати двух лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке - килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати,лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами - на клеенке, без простыни. Окоченение - минимум сутки. Первое желание было - задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь. Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все. Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего - пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу. Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то - родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы - нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки. Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет». У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них. Классический джаз - это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо. У меня нет завещания - зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу - и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки. Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками. Рак - интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и - авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология - многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, - жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство - время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить. Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я - родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь - Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе. День победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама - хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья - преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!» Боже, какая я была дура в школе - активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок - самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была - эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед - и сиськи видны. По каким заповедям жить - коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще - не важно. Главное - жить любя. Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» - «Нет, - отвечаю, - лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор - главного врача хосписа и главного врача женской колонии. Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу - за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать! Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить - отовсюду. Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно. У меня было три собаки, и все - дворняги. Мы - плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали. Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15-16 белых и пару подосиновиков. Другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди, и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один. Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать - хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это - в шкаф, это - в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что Если я замолчу, то буду драться. С чужими всегда проще быть доброй. Меня на всех не хватает.

Старшая дочь Веры Миллионщиковой, Маша Федермессер, сказала мне на днях: если бы мама занялась не хосписами, а чем-то другим, она и там бы достигла тех же высот.

Я тоже так думаю.

Все, что делала Вера, было такой полнотой торжествующей, ликующей жизни, что даже ее хоспис — больница для безнадежных больных — вопреки всему и поверх барьеров нес в себе победоносную трагическую радость, да, трагическую, но именно что победоносную и именно радость! Это могло бы показаться абсурдом, если бы не было реальностью, опытом живой жизни.

Ее, Веры Васильевны Миллионщиковой, живой жизни.

И как только Веры не стало (21 декабря 2010 года), сотрудники Первого московского решили присвоить хоспису ее имя. По тогдашнему закону это могло произойти через пять лет после смерти того, чье имя должно быть увековечено, и по заявлению родственников и просьбе трудового коллектива. А исключения возможны только по прямой просьбе мэра или президента. Обратились к мэру Москвы Сергею Собянину. Письмо подписали главврач хосписа Диана Невзорова, руководитель департамента здравоохранения правительства Москвы Георгий Голухов и член попечительского совета благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» Анатолий Чубайс. И — никаких бюрократических проволочек. Решение было принято сразу.

И это очень правильно. Двадцать лет назад Вера Миллионщикова создала свой хоспис из ничего, на пустом месте. Хотя нет, из пустоты бывает только пустота, а Верин хоспис рождался из того, чем была сама Вера, — из ее внутреннего, живого, душевного содержания. И когда сегодня ее ученицу Диану Невзорову другие хосписы просят написать методичку правил, чтобы положить эти правила в рюкзачок и следовать им в своей реальной, повседневной, будничной жизни, Диана на полном серьезе отвечает: в этот рюкзачок надо положить Веру Миллионщикову.

Сколько правил ни придумай, они сами по себе могут и не иметь никакой особенной силы — без активной жизни того, кто эти правила будет претворять в дело, без простого человеческого переживания, без сильных позитивных чувств.

Вот, к примеру, что меня сразу поразило в Верином хосписе: круглосуточное посещение. Никаких часов приема. Никаких замков. Можно приводить с собой собак или кошек. Есть детская комната, где ребенок будет играть, пока его мама или папа проведывают бабушку или дедушку.

«Круглосуточное посещение — это бывает важнее качественного обезболивания», — говорит мне Нюта Федермессер, младшая дочь Веры Миллионщиковой и президент фонда «Вера». Фонд «Вера» помогает девятнадцати взрослым и детским хосписам, это четверть всех зарегистрированных по стране хосписов (из Перми, Пскова, Тамбова, Липецка, Тулы, Питера, и даже Кишинева и Киева).

«И вы знаете, разговариваю с главврачами, а те с недоумением и упрямством мне жалуются: ну зачем нам круглосуточное посещение, ну что оно дает, пусть приходят в строго обозначенные часы! И ведь хорошие люди и хотят сделать хорошие хосписы — но не понимают в хосписе самого главного! — говорит Нюта. — Когда родной человек на смертном одре — очень важно сидеть рядом и держать его руку. Это важно и для того, кто уходит, и для того, кто остается. Вот просто рука в руке.

Нет условий, чтобы поставить рядом кровать родственнику, — поставьте просто стул. Нет места стулу — пусть сидит на кровати больного. Но они должны быть вместе — всегда, когда захотят. Когда мама строила этот хоспис, она сразу, определяя размеры палат, учитывала не только койко-места, но и родных и близких пациента. И круглосуточное посещение для мамы было — безусловно, безоговорочно. Иначе теряется вся достоверность хосписа! И вообще, все это вроде бы просто внешнее — красивые шторы, ковры, всегда живые цветы, картины на стенах, полное отсутствие больничного запаха… Но без этого хоспис — не хоспис. Первая заповедь хосписа — достойная жизнь до конца. Достойная! Во всех смыслах! Мама, когда нас здесь гоняла, говорила: «Запах — это не запах старого тела, это запах вашей лени».

Мы сидим с Нютой в кабинете Веры Миллионщиковой, этот кабинет так никем и не занят, здесь все осталось, как при Вере. Ее бумаги на столе, книги, ручки, игрушки, фотографии, цветы. И яркий солнечный свет в окна.

Нюта читает СМС на телефоне и делится со мной радостью: «Вот! Мы получили Основной государственный регистрационный номер детского хосписа».

И после паузы: «Последнее время мама говорила: было бы здорово, если бы я закончила свою деятельность, учредив и создав детский хоспис. Она уже стала брать сюда, в наш хоспис, первых детей. Она понимала, что без этого больше нельзя обходиться. Когда мама была еще жива, нам, фондам «Вера» и «Подари жизнь», удалось в научно-практическом центре «Солнцево» открыть детский хоспис на десять коек. Где-то полтора года он просуществовал, но все это было не то, не то… Вроде бы и палаты отремонтированы, и сестры улыбчивы… Но — ничего хосписного! Сколько мы ни объясняли — никакого понимания, например, в том, чтобы ребенка, который вот-вот уйдет, не выдергивали из палаты и не переводили в реанимацию, когда уже ничего нельзя сделать для спасения и когда там ничего и не делают, просто разлучают с мамой, ребенок остается один, маму не пускают к нему, она рыдает за дверью, потом сама себе этого долго не может простить, вся работа психологов с ребенком и мамой коту под хвост, но такие правила… Чьи правила, зачем эти правила, если всем от них плохо?! А теперь вот мы получили отдельное здание в районе «Новослободской», оно старое, запущенное, но будем делать ремонт и делать там настоящий детский хоспис».

Это хоспис — на 25 коек. Но он не только для уходящих детей. Есть такие дети, которые больны неизлечимо, но их состояние хоть и тяжелое, однако стабильное, эти дети еще годы и годы будут жить. Но и самим этим детям, и их мамам очень тяжело справляться с болезнью, постоянный напряг, бесконечные больницы. И вот здесь, в детском хосписе, у них будет такой маленький «передых», два раза в год они здесь смогут получать помощь. А еще в этом детском хосписе где-то коек десять будут отданы иногородним. Тем детям, которые безнадежны, но их выписали из московских больниц, а к себе, в регионы, они выехать никак не могут, там помощи им ждать не от кого. И вот тут, в детском хосписе, будут договариваться о том, как наладить помощь на местах.

Нюта говорит, что месяц назад она проводила семинар для врачей детских хосписов — и впечатление удручающее. Детские хосписы по стране создаются. Официально в терапевтических отделениях под них отдают койки. Главврачи отчитывались: мы сделали ремонт, поставили пластиковые окна, у нас даже появились три сотрудника, но детей нет, и есть ли потребность в детских хосписах и как нам переориентироваться — не знаем. И тут же, на этом семинаре, встает представитель НКО и говорит, что больных детей в том же регионе полно, но они умирают дома, не хватает лекарств, памперсов, волонтеров и просто человеческой заботы.

Восемь лет работает Нюта Федер-мессер в хосписе и с хосписами, пришла помогать маме совсем юной и за это время поняла: деньги, многофункциональные кровати, качественное обезболивание, кремы от пролежней, памперсы и все такое прочее — это очень важно и нужно.

«Но сколько всему этому лет? — спрашивает она меня. — Лет двадцать, да? А достойному уходу из жизни столько лет, сколько самой жизни. И ничто не заменит руки людей, которые рядом. Но этому надо учить. И на это нужны деньги. Когда участковый врач приходит к больному ангиной ребенку, он видит эту ангину и знает, как помочь. А как вести себя с ребенком, который уходит из жизни, который безнадежен, — этого никакой наш участковый врач не знает. Как помочь тому, кому помочь невозможно? Нет таких стандартов и протоколов. Или они еще в стадии написания. А человеку — взрослому или маленькому — не все равно, как уходить из жизни.

И я каждый раз, когда с вами, Зоя, разговариваю или с каким-то другим журналистом, все время надеюсь, что после чьей-то публикации «Аэрофлот» или ВТБ, или еще кто-то могущественный поможет нам собрать деньги именно на обучение хосписных врачей, на то, чтобы поменять им головы, не просто посвятить их в хосписную философию, а — через семинары, курсы, лекции наших и зарубежных экспертов — убедить их, что хоспис — это работа на благо самого себя».

Я тоже, когда пишу о хосписах — пишу с этой единственной целью.

А еще верю: правильно сформулированные мечты имеют обыкновение сбываться.

Так учила Вера Миллионщикова.

Вера Васильевна Миллионщикова (6 октября 1943, Ртищево - 21 декабря 2010, Москва) - врач, основатель Первого московского хосписа.

Вера Васильевна Миллионщикова родилась 6 октября 1943 г. в городе Ртищево Саратовской области в семье железнодорожного служащего. В 1944 г. семья переехала в только что освобожденный Вильнюс. Мать Миллионщиковой была родственницей белого генерала Краснова, ее дед, арестованный за контрреволюционную деятельность в начале 1920-х, умер в советской тюрьме.

В 1966 г. Вера Миллионщикова окончила медицинский факультет Вильнюсского государственного университета им. Капсукаса, устроилась на работу в Москве. С 1966 по 1982 г. работала в Московском институте акушерства и гинекологии, сначала акушером-гинекологом, потом анестезиологом. С 1993 г. В.В. Миллионщикова работала врачом-онкорадиологом в Московском рентгенорадиологическом институте. «Столкнувшись с безнадежными онкологическими больными, я поняла, что не могу их оставить. Ведь государство их бросало на произвол судьбы. При безнадежном диагнозе пациента выписывали с формулировкой “лечиться по месту жительства”, то есть не лечиться никак», – вспоминала она. Вряд ли стоит уточнять, что значит смерть от рака без медицинского ухода и обезболивания. Врач В.В. Миллионщикова стала навещать выписанных домой пациентов, приносила лекарства, рассказывала близким, как облегчить последние дни и минуты умирающего.

Так она продолжала работать несколько лет, до знакомства с инициатором хосписного движения в России британским журналистом Виктором Зорзой. Выполняя волю умершей от рака дочери, Зорза посвятил жизнь созданию хосписов по всему миру. На момент встречи с Миллионщиковой ему удалось открыть в 1990 г. первый в постсоветской России хоспис в Лахте (район Санкт-Петербурга).

Переговоры с чиновниками об открытии хосписа в Москве заняли еще несколько лет. Хоспис был создан на деньги московского правительства. В 1994 г. в Москве заработала выездная хосписная служба, в 1997 г. хоспис получил стационар на 30 коек в бывшем здании дома ребенка на улице Доватора, 10. Первый московский хоспис всегда работал бесплатно. Вера Миллионщикова запрещала врачам и медсестрам брать с больных и их родственников деньги и даже подарки, просто увольняла с работы на следующий день, если это становилось известным. Вера Миллионщикова называла хоспис «Домом любви».

В 2006 году в честь Веры Миллионщиковой был назван Фонд помощи хосписам «Вера», созданный дочерью Миллионщиковой Нютой Федермессер.

В последние годы Вере Васильевне Миллионщиковой пришлось бороться с тяжелым хроническим заболеванием – саркоидозом. Несмотря на болезнь, она до последнего дня продолжала руководить хосписом, принимала активное участие в развитии хосписного движения в России. Вера Миллионщикова умерла у себя дома 21 декабря 2010.

За день до смерти она написала обращение к персоналу Первого московского хосписа, которое стало её .

Отрывки из статей и интервью Веры Васильевны Миллионщиковой в журналах и газетах, на телеканалах и радио можно прочитать в сборнике « », созданным волонтером Первого московского хосписа Мариной Желновой.

Она начала свою трудовую деятельность медсестрой-акушеркой, встречающей первый вздох человека на земле, и закончила её главным врачом московского хосписа, в котором люди испускают последнее дыхание перед неотвратимой смертью. Ей пришлось долго и трудно добиваться открытия этого « не лечебного» заведения, добившись поручительства английской королевы и сделать его образцовым приютом для уходящих душ. Причиной смерти Веры Миллионщиковой стала обширная тромбоэмболия.

Она родилась в 1942 году в семье железнодорожного служащего и с самого детства знала, что такое сострадание: после окончания войны она видела, как её мать подкармливает голодных рабочих – пленных немцев. С 1966 года Вера работала, после окончания Вильнюсского государственного университета, врачом — акушером. В 1983 году она стала онкорадиологом в Московском рентгенорадиологическом институте. Во время этой работы, она навещала дома выписанных пациентов, пытаясь помочь им и их родным пережить тяжёлые последние дни.

Ко времени знакомства с британским журналистом Виктором Зорзой, пионером движения за создание хосписов по всему миру, она уже была внутренне готова к мысли, что это – её новое призвание. В 1994 году она стала руководителем выездной хосписной службы в столице, а в 1997 – м открыла первый хоспис в Москве. Вера Васильевна с самого начала настояла на том, что хоспис – учреждение, непохожее на больницы и госпитали, куда человек приходит с надеждой на исцеление. В хоспис приходят умирать, поэтому нужно сделать всё, чтобы эта мысль не стала главной для пациентов и обслуживающего персонала.

Она добилась того, чтобы её хоспис был светлым, уютным и вызывал у больных не страх, а чувство надёжности и внимания окружающих к их последним дням: «Умирать страшно… Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать… Вокруг разлита важность момента - кто-то уходит, а ты сопровождаешь его» — так, примерно, должны действовать, по её убеждению, служащие хосписа. И Миллионщикова тщательно выбирала работников в своё заведение, постоянно заботясь не только о достойной оплате их туда, но и о их психологическом равновесии. Благотворительным фондом «Вера» для нужд хосписов руководит дочь Миллионщиковой – Анна Федермессер.

Она работала бессменным руководителем своего хосписа до последних дней. За 5 лет до смерти у Веры Васильевны нашли саркаидоз – тяжёлое и чреватое на тяжёлые последствия заболевание. Она продолжала работу, беспокоясь о деле всей жизни. Очень не любила обходы, потому что ужасалась благодарности пациентов: «Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу - за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать!» Однако делала обход ежедневно. В 2010 году она скончалась в возрасте 68 лет. Её сосуды были повреждены долгой болезнью – вот почему умерла Вера Миллионщикова.

Она похоронена на Донском кладбище Москвы.

Вера Миллионщикова

Главный врач Первого московского хосписа, умерла 21 декабря 2010 года в возрасте 69 лет

Что такое хоспис: работа нянечки.

В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!»

Беременная женщина — это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи — мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица — одухотворенные.

Жизн ь — это путь к смерти.

Смерть — это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть — это таинство, которое осознают все — с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого — замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине.

Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала.

Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра.

Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери — комната, и в ней сидит женщина тридцати двух лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке — килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати,лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами — на клеенке, без простыни. Окоченение — минимум сутки. Первое желание было — задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь.

Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все.

Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего — пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу.

Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то — родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы — нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки.

Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет».

У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них.

Классический джаз — это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо.

У меня нет завещания — зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу — и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки.

Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками.

Рак — интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и — авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология — многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, — жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство — время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить.

Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я — родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь — Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе.

День победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама — хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья — преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!»

Боже, какая я была дура в школе — активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок — самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была — эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед — и сиськи видны.

По каким заповедям жить — коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще — не важно. Главное — жить любя.

Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» — «Нет, — отвечаю, — лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор — главного врача хосписа и главного врача женской колонии.

Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу — за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать!

Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить — отовсюду.

Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно.

У меня было три собаки, и все — дворняги. Мы — плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали.

Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15-16 белых и пару подосиновиков. Другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди, и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один.

Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать — хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это — в шкаф, это — в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что

Если я замолчу, то буду драться.

С чужими всегда проще быть доброй.

Меня на всех не хватает.

Записала Светлана Рейтер, Ноябрь 2010
Фотограф Владимир Васильчиков